«ВАШУ МАТЬ!» Высокой музыкой навеяло.

Продолжаем наши невыученные уроки.

Этот урок я хочу начать…

Нет, поначалу, наверное, надо повторить, я это и делаю каждый раз, что невыученные уроки — это прежде всего мной в свое время не выученные, и учить я никого не собираюсь, все что говорю — только в свой адрес говорю, наверстываю, так сказать, упущенное. Если кто-то вместе со мной почерпнет из сказанного что-то полезное для себя, буду рад. Ну, а если кто при этом еще и подпишется на канал — вдвойне рад.

Итак, этот урок я хочу начать необычно. С просьбы. Найти в поисковике Такой запрос:
поэт Александр Тиняков Настал июль.

Это неполная строчка одного из его стихов. Почему неполная и почему прошу ее посмотреть… Мы ведь говорим об обсценной, матерной литературе, а ее, как понимаете, и цитировать-то зачастую неприлично, но ссылки на самого этого представителя Серебряного века буду делать, без них не обойтись. А пока ищете, ненадолго вернусь в пушкинский век, в девятнадцатый.
Об отношении Александра Сергеевича к ненормативной лексике, думаю, сказано уже достаточно, что же касается вообще этого периода — он был благополучен в смысле языковой чистоты. И еще раз хочу в этой связи сказать, что дело здесь вовсе не в цензуре, отстаивавший эту чистоту и высоту нравственности.

В предыдущем уроке я уяснил себе, что зарождение цензуры в России началось с появления еще рукописных, а потом и печатных книг. Появление это связано с деятельностью церкви, книги могли видеть свет только с разрешения патриарха , и так было до времен Петра. Его Указ 1720 года гласил, что без одобрения теперь уже Духовной коллегии ни одна книга в типографии выйти не сможет. И в общем-то с этого же периода начинается процесс разделения и цензуры, и литературы на светскую и церковную. Елизавета, дочь Петра, внесла бОльшую ясность в книгоиздательский процесс: разрешение на печатанье церковных книг стал выдавать Синод, а светских — Сенат. Потом Екатерина Великая ввела должность государственного цензора, а Александр I утвердил первый цензурный устав, где целью цензуры была названа защита общества от книг и сочинений, не имеющих образовательных функций. При нем же он впервые пополнился требованиями о том, что книга должна обучать, формировать общественное мнение и правильно воспитывать молодежь. Прямо по-современному звучит, да? Ну а что, цари не были глупыми, рассуждали верно.

Это пушкинские времена. И конечно становится понятно, что матерным языком писать книги не просто неприлично, но и противозаконно. Потому мы и говорим, что Пушкин, да, писал скабрезные вещицы, пользовался обсценным языком, но блюл законы государства, соглашался с ними в требованиях чистоты русского языка и потому убирал в стол то, что было написано им ненормативной лексикой. Так же поступали и другие писатели 19 века, потому я и говорю, что тот век был благопристоен и высок .

Бросьте, скажете вы, так уж высок? А Барков? А что Барков? Творения Баркова – они как эпиграмма Пушкина про капитана Борозду, — из прошлого урока, помните? Писались, но не печатались. Информационное пространство для их распространения, равно как и соленых анекдотов, было ограничено кухней, веселыми компаниями, вот и все. Да, о его творчестве говорили и Новиков, и Карамзин, и тот же Пушкин, но нельзя не заметить иронии, с которой они это говорили. Александр Сергеевич, к примеру, в беседе с императором сказал, что когда в России совсем не станет цензуры, то первым делом там издадут полное собрание сочинений Баркова. Примерно так это сейчас и произошло, издают Баркова…

Вообще, вы знаете, о нем стоит немного рассказать. Учился в университете, не доучился, был исключен за пьянки и дебоши, но — на некоторое время был еще оставлен там в качестве копииста, переписчика, и то потому, что не хуже преподавателей знал латынь. За это качество его пригласил к себе в секретари Михаил Васильевич Ломоносов, это, как вы понимаете, середина восемнадцатого века. Он занимал даже должность академического переводчика императорской академии наук, познакомил Россию с баснями Федра, «Сатирами» Горация Флакка, двустишьями Катона.

Блюдися мягких слов,
и кои слаще мЕда
Знак правды – простота,
притворна к льсти беседа
Или вот еще:
С врагами слов не трать,
коль их по ветру веют.
Речь всЕ, а свет ума
не многие имеют

Так переводил Иван Семенович Барков. И еще, что лично для нашей словесности ценно, мне кажется: он первым рассказал нам о творчестве Кантемира: «Житие князя Антиоха Кантемира». Хорошо написано. Что же касаемо его эротических виршей, давайте не будем на этом останавливаться. Ну , кто хочет прочесть — пожалуйста, подскажу поищите в поисковике его «Оду победоносной героине», к примеру, и вы поймете, что говорить о его творчестве в области эротики — тоже самое, что анализировать такого рода анекдоты.

Потому — перенесемся сразу в начало двадцатого века.

Бурное время.

Есть такое предположение, что Серебряный век у нас начался с «Временных правил о печати», принятых в 1906 году и провозгласивших, что любое произведение может быть запрещено к выходу в свет только в судебном порядке. Запрещались к печати лишь политические брошюры, призывавшие к насильственному свержению государственного строя. Не знаю. Серебряный век — это вообще-то из истории русской поэзии, так? Но Мережковский, Гиппиус, Брюсов начали писать и публиковаться до этой даты. Блок цикл «Город» начал в 904 году… В общем, дата рождения и гибели этого века покрыты туманом, а вот о цензуре еще пару слов сказать надо. В апреле 1917 Временным правительством принято постановление «О печати», где манифестом служили такие слова: «Печать и торговля произведениями печати свободны». Понимаете, да? Никакой цензуры, никаких идеологических ограничений — пиши, плати, выпускай, продавай. Собственно, и несколько лет до этого писатели уже жили по такому правилу, и одним из них был Александр Тиняков. Нашли уже в поисковике его фамилию? Прочли? А теперь скажите: надо ли было тогда выпускать книги с таким содержимым, нужна была тогда цензура или нет?

Ее заново ввели в октябре 1917, декретом «О печати». Правда, запреты на выход печатной продукции касались в основном политических моментов, и некоторое время такие как Тиняков, пока не стали трогать темы политики, трогать в негативном плане, были на плаву. Вы наверняка слышали о манифесте поэтов под громким названием «Пощечина общественному вкусу». Сочиняли его Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Кандинский… Он был провозглашен в 1912 году, но лозунги его не поменялись и после революции. Я немного напомню об этих лозунгах. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода современности, с высоты небоскребов взирать на ничтожество Горького, Куприна, Блока, Бунина, Аверченко. Заявить всем, что Пушкин непонятнее иероглифов.

Вот так. Авторы Манифеста остаются на первых ролях в литературном процессе послереволюционной России, Брюсов, как я уже говорил выше, выпускает из шкатулки Пандоры все матерные строки Александра Сергеевича, им самим не предназначавшиеся для печати. Потому что свобода, потому что писать можно все, что не противоречит политическому курсу…

Интересно понимали тогда слово Свобода. У Ильфа и Петрова есть чудный маленький рассказ – «Идейный Никудыкин». Человек этот, значит, решает, раз сейчас настала свобода всего, то первым делом надо избавляться от несвободы. А первая несвобода, что есть у каждого — это одежда. Требует время на одевание, стирку, сковывает движения… В общем, человек выходит из дома в город абсолютно раздевшись и призывает всех оголиться. Когда кондуктор требует с него копейки за проезд, Никудыкин осознает, что у него и карманов-то нет, где раньше деньги он держал. И его выкидывают из трамвая. И никто его не хочет понимать, и все смеются над тем, как он понимает свободу. Но одежда — это так, один из писательских приемов. А теперь скажите: если Никудыкин выходит в люди и призывает всех материться, – стариков, зрелых людей, юношей, девушек, детей — мол, мы свободны в выражении чувств! Как среагируют на это прохожие? Да, сейчас, наверное, никак, сейчас у нас нет понятия Нравственность, Духовные Ценности, сейчас эти понятия, как писалось в Пощечине общественного вкуса, выброшены с парохода современности, увы. Сейчас и Лука Мудищев издается, и Барков с его «Девичьей игрушкой», и классики без купюр, которые они же, сами классики, вымарывали, и… Впрочем, об «И» разговор будет впереди, а мы вернемся в бурные послереволюционные, когда Тиняковым и прочим Никудыкиным не то, чтобы перекрыли кислород, а доходчиво сказали: знаете, оголяться, или майки с неприличными надписями носить, конечно, можно, но в определенных для этого местах, и матом выражайтесь сколько угодно, но в тех же, определенных местах. В кабаках, как говорил Пушкин.

В связи с этим — маленький не совсем приличный анекдот. Большой театр, на сцене идет серьезная, гражданского звучания, постановка, Аида, или Пиковая Дама — неважно. И вот один зритель стал проявлять беспокойство, вертит головой, хмыкает… Потом наклоняется к соседу справа: «Простите, это вы сейчас сказали «Вашу мать»»? Сосед возмущенно: да вы что! Тогда этот беспокойный зритель у соседки слева спрашивает: «Это вы сказали «Вашу мать»»? Та гневно: «Да как вам не стыдно!» Он не успокаивается, трогает за плечо впереди сидящего: «Это вы сказали «Вашу мать?»» И получает такой же ответ, мол, как вы можете, вы же в Большом театре, вы же классику смотрите… После этого беспокойный товарищ успокаивается, говорит себе тихо под нос: Значит, музыкой навеяло!

Это я к тому, что в Большом театре собирались ставить скандальное нечто по скандальному произведению скандального Сорокина…

Могло это произойти век назад?

Ну вот давайте подумаем. Те же Ильф и Петров, «12 стульев» и «Золотой теленок». Ну ладно Бендер, он как-никак сын турецкоподданного, ладно Паниковский, бывший интеллигент, но Шура Балаганов, как бы его речь расцвечивала матерщина, да? А как бы у героев Бабеля в Первой конной бойцы друг к другу и особенно к врагам обращались? А казаки в «Тихом Доне»? А офицеры в «Белой гвардии» Булгакова? Трехэтажный же мат сам вроде на язык просится… Не найдете этого, потому что это – литература, искусство, потому что книга или сцена – приличное место, а не грязный кабак. Тогда это понимали.

Только не надо сейчас выискивать нецензурные выражения у Есенина, Маяковского. Это, знаете, во-первых, как у скульптур античности , у богов и спортсменов, рассматривать не красоту тела, а причинное место, весь фокус внимания на него переводить. А во-вторых, они-то, выражения эти, у наших классиков употреблены к месту, написаны там, где нельзя без них обойтись, и потом, совсем не наличием обсценного языка прославились Маяковский и Есенин, не так ли?

Все можно в меру и к месту. Даже мат.

В меру и к месту.

Я не то, чтоб зачитываюсь, но уважаю манеру письма Захара Прилепина. Его публицистику. Чувствуется напор, мускул, умение отстаивать в спорах с оппонентами свою позицию. Трибун.
Что касается художественных его произведений… Лично у меня один вопрос: использование им ненормативного языка. В первый раз я пришел в недоумение от чтения его «Черной обезьяны». Зачем мат там? Потом нашел этому оправдание: ну, еще сказалось влияние Лимонова, с которым Захар был дружен, пошел на поводу у непритязательного читателя, в угоду именно такому и прибег к обсценной стилистике. Потом вроде это у него пропало. Ну вот сейчас фильм по его книге показывают на телеэкране, потому взял в руки «Ополченческий роман». В выходных данных честное предупреждение: «Содержит нецензурную брань».

Ограничительный возраст для чтения — плюс восемнадцать. Да, брань… мат! Действительно имеется. Зачем?

Самый легкий ответ — так ведь книга о военных действиях, о страшной рубке там, на передовой , о кровью политой донецкой земле — как тут выбирать выражения?! Они же эмоциональную, психологическую роль тут играют…

Другими словами, война всё спишет, так, да? Но в России много было войн, и о многих войнах написано… «Слово о полку Игореве» не будем брать, да? Уже раньше останавливались, что там была церковная цензура, и жанр такой, где не место матерщине. Но вот Отечественная война 12-го года. Загоскин пишет «Рославлев», Давыдов — «Военные записки», Данилевский — «Сожжение Москвы», Дурова — «Записки кавалерист-девицы»…

Глинка — «Письма русского офицера».

Федор Николаевич Глинка.

Полковник гвардии, член общества военных людей – была такая общественная организация – вице-президент общества любителей русской словесности. Воевал еще под Аустерлицем, с 12 по 15 годы прошел с боями против Наполеона от Москвы до Парижа, и все время писал эти самые письма. Восемь томов. Однажды к нему домой пришли по поводу выхода очередного тома Гнедич, Жуковский, Крылов, И Федор Николаевич посетовал, что вот не все он знал, когда писал у походных костров, что вскрываются новые данные, и надо бы в связи с этим пополнять, вносить коррективы в тексты. А Крылов ему ответил: пусть историки вносят коррективы, зато ваши письма овеяны теплом биваков, такой правдой, которую никто не дополнит.

И эта правда о войне не содержала нецензурщины, понимаете?

Ладно, кто-то скажет, Глинка-то все равно не в окопах сидел, правда у него не солдатская, потому и нет матюгов…

Давайте поговорим про окопы.. Про Великую Отечественную. Ладно, Чаковский, даже Фадеев, даже Твардовский, даже Симонов — в штыковые не ходили, водные преграды вплавь не преодолевали, танки через себя не пропускали, чтоб гранату потом на раскаленную броню кинуть… Ладно. Но о войне писали и окопники. Бакланов, Богомолов, Поженян, Друнина — у них боевые награды. У младшего лейтенанта Юрия Васильевича Бондарева — две медали «За отвагу». Форсировал Днепр, лечился в госпиталях… «Горячий снег» — это что, не окопная правда?

Константин Дмитриевич Воробьев. Под Клином в сорок первом воевал. Был плен, бежал, возглавлял партизанский отряд, опять воевал в Советской Армии. Испытаний прошел — на десятерых хватит. Похоронен, между прочим, на Офицерском кладбище в Курске, почти в зоне нынешних боевых действий. Вот у кого жесткость в сердце должна быть! А про его творчество сказано: нежнейшие и мощнейшие тексты в русской прозе. «Голос», «Убиты под Москвой» читали? Маленькая цитата с самым страшным ругательством из этой повести. Там, если помните, курсанты идут на передовую, и лейтенант задает вопрос капитану Рюмину на приказ рыть окопы:

— А чем рыть? Лопат нет.

И звучит ответ:

— Хреном. Вас что, от сиськи вчера оторвали?!

По-страшному ругается и генерал Переверзев в прожженной на спине шинели: «Матери твоей черт!»

Что, сюда матерщину обязательно добавлять надо, недостаточно уже сказанных слов, чтоб мы почувствовали атмосферу войны?!

И тут конечно же хоть два слова надо сказать о Некрасове, Викторе Платоновиче. Сказать хотя бы потому, что критик, один из лучших отечественных критиков Владимир Яковлевич Лакшин написал так: «Из «Окопов» Некрасова как из «Шинели» Гоголя вышла вся наша честная военная проза». Про окопы — это о повести «В окопах Сталинграда». Некрасов войну встретил будучи актером ростовского театре Красной армии. Оттуда добровольцем отпросился на фронт. Стал замкомандира саперного батальона. Воевал в Сталинграде, на Мамаевом кургане. Освобождал Одессу. Дважды ранен. Получил группу инвалидности. В сорок шестом, по горячим следам, написал «В окопах Сталинграда». В сорок седьмом стал, между прочим, лауреатом Сталинской премии. Как было отмечено при вручении ему этой премии, в его произведении — наивысший уровень правды. Ее не все читали, эту книгу. Виктор Платонович был в списках диссидентов, по многим вопросам не соглашался с властями, убыл в эмиграцию, книгу изымали из библиотек… Я сам ее перечитывал, признаюсь, давненько, но что-то помню. Помню, к примеру, что наши бойцы, ребята в тельниках, любили ходить в рукопашные с немецкими гранатами, потому что у них ручки были длиннее, удобнее бить. А, и еще.

Клишенцов говорит своему подчиненному: «От дивизии ничего не осталось, постарайся наших разведчиков найти. Подкрепись», — и фляжку с водкой ему протягивает. И все, и никакого мата, никакой ненормативной лексики, хотя война, Сталинград, ужасные потери.

Вот так.

И еще раз хочется спросить: зачем мат в «Ополченческом романе», Захар? Неужели в запасниках великого и могучего, как Тургенев писал, русского нормативного языка не хватает слов, чтоб описать любое событие? Зачем подавать пример нынешним представителям лейтенантской прозы использовать обсценный язык так, где он совсем не обязателен?
Не надо на войну пенять. Это нечестно. Русский язык здесь не должен быть разменной монетой.

Что касается, так сказать, прозы мирных тем, использованию в этой прозе мата… Давайте поговорим об этом отдельно. Возьмем трех авторов. Юза Алешковского, Эдуарда Лимонова, Михаила Елизарова. Эти фамилии — на слуху многих читателей.

Сразу же скажу, что мне по душе, как обсценной лексикой пользовался Алешковский в повести «Николай Николаевич». Это редкое произведение, где русский мат к месту. Постараюсь объяснить, почему. Но в качестве домашнего задания советую вам почитать, да не покажется вам это странным, роман Генри Миллера «Тропик Рака». Непристойный, скандальный, гениальный — это все о нем. И еще, как мне кажется, он имеет прямое отношение к некоторым русским книгам и авторам.

Почитайте. Поговорим о нем.