С матом к звездам?

Продолжаем наш разговор об использовании обсценного, а проще — матерного языка в литературе. Этот урок я бы озаглавил так: «С матом — к звездам!» Почему — это станет ясно чуть позже, а пока приглашаю вас на короткое время вернуться в век девятнадцатый, поскольку на прошлом уроке просто забыл упомянуть об одном событии, имевшем место быть весной 1848 года.

Европа тогда сотрясалась революциями, причинами их называли в том числе и бунтарский дух творческих людей, в первую очередь журналистов и писателей, своими материалами возмущавших общественный порядок государств. И посему в апреле упомянутого года император Николай I в качестве профилактической меры — чтоб не было так, как на Западе — учреждает «Комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых произведений». Возглавил его Бутурлин.

Комитет был сверхцензурным учреждением — контролировал работу цензоров. Творческие люди без особого уважения относились к самому Бутурлину, Дмитрию Петровичу, генерал-майору, военному историку, члену Госсовета Российской империи. В 50 с небольшим Дмитрий Петрович становится директором императорской публичной библиотеки, ныне Государственная публичная, или Публичка, в центре Питера она располагается. За работу в Комитете он взялся с огромным энтузиазмом. С издевкой говорили, что однажды запретил к печати даже учебник по арифметике, поскольку там часто применялись многоточия, а за этими безымянными точками, боялся Бутурлин, кто знает, что могло подразумеваться… Но одну из основных задач надзора за духом Комитет все же сформулировал верно: помимо строгой политической цензуры не допустить в печатных изданиях распространения вульгарности и дурного вкуса. Сергей Тимофеевич Аксаков сказал по этому поводу: «Мы не хотим свободы сквернословия».

Скажите, разве сегодня эта фраза не злободневна?

Отвечу так: не злободневна. Злобу дня по большому счету определяет ведь не читатель, а идеология государства. И если мы видим в книгах ненормативную лексику, называемую обсценной, значит, вопросы духовности в целом, и сквернословия в частности у нас далеко не на первом месте. Это, знаете, анекдот такой есть. Девочка приходит на работу в торговлю, ей поручают продавать зонты от дождя. Девочка добросовестная, сама решила проверить качество товара. Вышла под дождь — начальству докладывает: товар никуда не годится, пропускает воду. Ей объясняют: дорогая, зонты нам нужны для того, чтоб их продать, а не чтоб кто-то там от дождя защитился. Вот и книги, оказывается: нужны, чтоб их продать, а не сеять разумное, доброе, вечное… так кажется у классиков?

Хотя, понимаете… Я далеко не Холден Колфилд, герой романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи», именно этого романа, поскольку, если знаете, у писателя Колфилд и в других произведениях присутствует. А тут я что имею в виду? Холден как-то увидел написанное на стене неприличное слово и тут же бросился его стирать, чтоб оно, так сказать, не шокировало никого… Так вот, у нас уже эти слова никого не шокируют, самый грязный мат в литературе почти что легитимен, так что стирать ни к чему. Остается лишь поразмышлять, как и зачем он используется.

В этом плане я и хотел бы остановиться на небольшой повести Юза Алешковского «Николай Николаевич». Цитировать, как понимаете, почти ничего оттуда не собираюсь, — ненормативный язык есть ненормативный, но скажу одно. Эта повесть, пожалуй, показалась мне единственной в отечественной литературе, где обильное присутствие мата можно хотя бы оправдать. Тут я полностью соглашусь с Фазилем Искандером. Он высказался так: «Это единственный русский писатель, у которого непристойные выражения так же естественны, как сама природа». От себя добавлю. Понимаете, вот есть два слова, говно и органическое удобрение, по сути, они означают один и тот же продукт, точнее, одну субстанцию, но звучат по-разному, да? Так вот, субстанция у прозы Алешковского — это органика.

Пересказываю сюжет. Но сразу же уточню: Алешковский не раз возвращался к работе над этой повестью, смещал в ней акценты, переделывал финал, и я остановлюсь на том его варианте, который мне больше по душе. Там мата столько же, однако…

Итак, повесть. Герой ее, Коля, попадает на зону еще в детском, двенадцатилетнем возрасте, в девятнадцать дет выходит крайний раз на свободу, он вор, такого разряда, что кончиками пальцев может в чужом кармане определить номинал купюры, причем, честный, вернее, стыдливый вор, и если стащил кошелек, а в нем документы или продуктовые карточки, то находит пути вернуть их владельцам. Живет Коля в столице, у родной тетки, нигде не работает, и эта тетка, радея за племянника, помогает ему устроиться лаборантом в институт молекулярной биологии. Пробирки мыть. Парень он рослый, крепкий, в расцвете сил, и начальство несколько дней присматривается к нему, а потом делает заманчивое предложение. Оно звучало так: «Работа благородная, творческая, только отнестись к ней надо без предрассудков и с мыслью о будущем человечества… Оформим техническим референтом»…

Это цитата, если что.

Коля спрашивает о конкретике: что предстоит делать? Ему отвечают: стать донором. Донором спермы. Ею собираются осеменять в первую очередь жен дружественных зарубежных вождей, чтоб получать физически здоровое потомство и зарабатывать на этом хорошие деньги. Самому же Коле обещают и дают хороший оклад, спирт, смазливую лаборантку… И вот он может уже с гордостью говорить:

— Самое ценное в себе я отдаю науке.

Говорит это со смешком, конечно, поскольку он не совсем глуп, самокритичен… Повода для смешков, а то и хохота, найдется достаточно и у читателя. Ну одна фраза чего стоит: ее врач герою нашему говорит — «У вас член ужасно чуткий к феномену эстетического!» Это когда на Николае проверяют влияние жанровой литературы на качество эрекции. Или инструктируют перед процессом сдачи им своих живчиков: нужна редчайшая самодисциплина и массовое самосознание.

И все идет вот таким образом, пока кого-то наверху не осеняет идея космического в прямом смысле этого слова масштаба: послать капсулы со спермой нашего героя на близлежащие светила: «Вы будете прародителем вновь зарождающегося человеческого племени на других планетах!» На воплощении этой идеи у ученых растут звания, оклады, у нашего героя — различные льготы, и вдруг кого-то осеняет: боже, но если то космическое человечество, те Николаи Николаевичи, унаследуют качества бывшего зэка, алкаша, матерщинника, который и сейчас не отказался от многих своих пагубных привычек, больше следует инструкциям не ученых, а своего куратора — международного урки, то какой же будет будущая цивилизация?! И срочно сворачивается и проект, и деятельность самого НИИ — биологического института.

Интересно было читать рецензии на повесть Алешковского. Они тоже вызывали у меня улыбки. Одни пишут: это критика в адрес академика Лысенко. Другие: нет, автор насмехается над Вавиловым! Третьи мыслят более масштабно: это камень в огород всей социалистической системе! Четвертые предполагают, что уникальной делают повесть сочетание юмора и исторической достоверности — в ней действительно называются имена живших и знакомых всем людей.

Не согласен ни с одним из этих утверждений, особенно с последним. Так говорить может только человек, плохо знающий творчество Юза Алешковского. У него почти во всех произведениях вы встретите и Ежова, и Ягоду, и Сталина, — ну почитайте хотя бы его «Кенгуру»…

Я думаю, повесть Алешковского продолжает разрабатывать тему «Собачьего сердца» Булгакова, может, более цинично и прямолинейно. Шариковы никуда не делись, мы сами того не ведая, как на первых порах и профессор Преображенский, пестуем, растим их, создаем благодатную, унавоженную почву. Своей снисходительностью до замены, подмены дерьмом культуры, за полным «отсутствием надзора за духом» — это я напоминаю вам и более себе о комитете Бутурлина 1848 года — мы ведем в пропасть цивилизованное человечество. Вот послушайте еще одну цитату из Алешковского:

В каком говне живет человек, какие звери подлые его кусают, а он все к звездам, к звездам, сволочь дерзновенная и великолепная!

Чувствуете огромный уровень грусти и сарказма в этих словах?! Нести свое дерьмо на все, что нас окружает, жить высокими мечтами, оставаясь по сути своей неадертальцами, общаясь друг с другом жаргонизмами и примитивным обсценным языком.

Так что дело не в Лысенко и тем более не в советском строе. Мы просто пока не отдаем себе отчета, что проявляя терпимость к умерщвлению культуры, в том числе языковой, мы возвращаем себя а первобытные пещеры. Признавать этого не хотим, крайне нелепо оправдываем положение дел. Ну, к примеру так: привожу цитату одного с позволения сказать критика на использование ненормативной лексики в «Николае Николаевиче»: «Это не стилистика для эмоциональной составляющей, а квинтэссенция характера героя». Поняли что-нибудь в этом словоблудии?

Поехали дальше?

А дальше, если помните, я просил посмотреть роман Генри Миллера «Тропик Рака». Непристойный, скандальный, гениальный — это все о нем.

И еще о нем. Пишет Норман Мейлер:

«Мы читаем «Тропик Рака» эту книгу грязи, и нам становится радостно. Потому что в грязи есть сила, и в мерзости — метафора. Каким образом — сказать невозможно».

Мейлер — автор биографий Пикассо, Мерилин Монро, первая просто прекрасна, — он же написал и роман «Нагие и мертвые», который выходил у нас в Воениздате в середине семидесятых. Хорошая, умная книга о Второй мировой войне, увиденной глазами американца.

Нормальный литературный язык.

И еще одно отступление сделаю, прежде чем остановлюсь на «Тропике Рака». В пятьдесят девятом, в Америке же, впервые, и кажется в последний раз состоялся суд над книгой. Это был роман Уильяма Берруоза «Голый завтрак». Наркотическая жизнь Мексики глазами наркомана, как было сказано на том же суде, «Для Берроуза надо было мужество, чтоб писать так — о гомосеках, евреях, наркоманах, и таким языком…»

В ужасных условиях надо сделать этот мир более приемлемым для жизни, хотя бы с помощью «джанка», наркотика, идеального товара, который и есть голый завтрак… Суд над книгой я упомянул вот зачем: государство проиграло его, якобы покусившись на право художника на самовыражение. И после этого «плотину прорвало», пошли потоком книги о грязи и мерзости, на языке тоже грязном. Тогда же получил вторую жизнь и роман Миллера «Тропик Рака». Почему вторую? Он был написан аж в тридцать четвертом, или в тридцать втором, могу ошибиться, но вышел тогда мизерным тиражом и к тому же во Франции, поскольку Америка посчитала рукопись нарушающей законы о порнографии. Только через тридцать лет, уже после суда над «Голым завтраком», Миллера опубликовали в США, но и это привело к разбирательствам по обвинению в непристойности книги, дело дошло даже до Верховного суда, и тот в 1964 году признал роман в самом деле непристойным. У нас в годы гласности и открытости слово НЕПРИСТОЙНОСТЬ из словарного запаса исчезло, и «Тропик Рака» вышел в 1990 году в журнале «Иностранная литература», а потом и отдельной книгой.

О чем она?

«Мы – мертвецы… Нам надо идти в ногу, равняя шаг, по дороге в тюрьму смерти. Побег невозможен».

Это начало романа. А так автор пишет о нем самом:

«Это не книга. Это — клевета, издевательство, пасквиль. Это не книга в привычном смысле слова. Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте… всему чему хотите. Я буду для вас петь слегка не в тоне, но все же петь. Я буду петь, пока вы подыхаете; я буду танцевать над вашим грязным трупом… Но чтобы петь, нужно открыть рот. Нужно иметь пару здоровых легких и некоторое знание музыки. Не существенно, есть ли у тебя при этом аккордеон или гитара. Важно желание петь».

Таков запев книги, авторская предпосылка к ней.

А вот каков язык, я выбираю наиболее пристойные выражения:

«Я разутюжил твои бедра, разгладил все морщинки между ногами. После меня ты можешь свободно совокупляться с жеребцами, быками, баранами, селезнями, сенбернарами. Ты можешь засовывать лягушек, летучих мышей и ящериц в задний проход»

Хотите узнать о философии автора? Пожалуйста.

«Сегодня я горд тем, что я вне человечества, не связан с людьми и правительствами, что у меня нет ничего общего с их верованиями или принципами. Я не хочу скрипеть вместе с человечеством. Я — часть земли!»

Еще одна цитата:

«Когда я думаю, что задача художника — сломать существующую иерархию ценностей, по-своему упорядочить окружающий хаос, посеять брожение и раздоры, чтобы через эмоциональное освобождение воскресить мертвых, — вот тогда я радостно бегу к великим и несовершенным; их путаница — это моя земля под ногами, их заикание — это моя божественная музыка».

Вырывать строчки из текста — конечно, не дело. Более того, какие бы они, эти строчки, вам ни показались, в целом роман читается с интересом, И я тут согласен с Мейлером, о котором говорил выше: вроде грязь, вроде мерзость, ненормативная лексика, а вот как и с нашим Олешковским — замысел романа многое оправдывает. Минусы — грязь, мерзость, матерщина — находятся в подчинении к замыслу. Замысел — в связке со временем. Понимаете, сегодня бы Генри Миллер не написал вот такой «Тропик Рака». То были тридцатые. В Америке уже началась великая депрессия, она напрямую затронула Германию, Францию, и затронула ведь не только экономику, но и жизнь каждого человека. И приближение большой войны чувствовалось. До этого были ведь вроде ориентиры, были цели, надежды, и вот все начало рушиться. Кризис цивилизации. Монпарнас, вчера еще воспринимавшийся как сказочный островок в этом мире, стал прибежищем проституток, бродяг, наркоманов. В этом районе поселился герой романа Генри, сразу же сказавший о себе:

«Я здоров. Неизлечимо здоров. Ни печалей, ни сожалений. Ни прошлого, ни будущего».

А что может быть в таком настоящем? Мысли о пропитании. О сексе. Всё. Перечень всех потребностей, совпадающих с потребностями животного. Следовательно, и язык общения груб, примитивен – о какой там нормативности его может быть речь?! Все осложняется еще и тем, что у героя нашего, как и его знакомых по Монпарнасу, был за спиной старый багаж, культурный, речевой, и все это в новых паскудных условиях стремительно теряется — именно это при помощи стилистики постарался нам передать автор романа. Вот почему рядом — мат и философские размышления.

Хотите улыбнуться от фразы Миллера? Простите, что озвучиваю его обсценную находку. Записывайте:

«Каких необыкновенных результатов может добиться одна-единственная капля, упавшая с пениса в нужное место!»

Это, как вы понимаете, о зарождении человека.

Хотите погрустить?

«Мир — это сам себя пожирающий рак».

«Мы мертвецы, с рождения идущие в тюрьму смерти. Родившиеся выше земли, уходящие под землю».

Беспросветные тридцатые годы.

Вот почему таким языком написана повесть Миллера. Может быть, не принимаю этот стиль изложения, но понимаю. И еще: надо учитывать, что это все же несколько иная культура — Запада, и по этому поводу я вот что хочу сказать: мы все же удивительные люди. То кричим о своей особенности, самобытности, о высокой духовности, то бросаемся доказывать, что в литературе умеем материться не хуже американцев, причем, часто беспричинно, на том уровне, на котором они это делали в великую депрессию. Не копируем, конечно, но подражаем. Я не зря процитировал Миллера в тех местах, где он говорил о Земле, придавая этому слову философское звучание.

И вот перечитываю нашу «Землю». Роман Михаила Елизарова о жизни и главное о смерти во всех ее проявлениях. Обложка книги стилизована, выглядит так, как будто и она, как «Тропик Рака», тоже вышла век назад. Мата в ней не меньше. Оправдано ли его присутствие здесь? Этот вопрос задаю, естественно, себе, и только себе, и свое мнение не собираюсь никому навязывать.

Итак, до следующего урока, на котором, думаю, завершим тему применения обсценного языка. Но общаться продолжим, ибо говорить и размышлять есть о чем. Если хотите это делать вместе со мной, — подписывайтесь, и будем спорить, искать истины, узнавать что-то новое…