Олигахрения

На лето я выезжаю жить в деревню. От киевской трассы она километрах в двадцати, обычная русская деревня в двадцать домов, со светлым берёзовым леском, родниковой речкой, карасиным прудиком. Филины ночью, петухи утром трактора днём – всё такая же музыка, что и повсюду за пределами бульварных проспектов и садовых колец. Как в капле воды, в Ореховке отражается жизнь то ли непутёвой, то ли несчастной, то ли самобытной моей России. Под двадцатью крышами живут и юродивые, и философы, и рвань, и пьянь, и чистейшие, в полном смысле благородные люди, и…

Впрочем, данный перечень оставлю сейчас в стороне, а то получится не прелюдия к рассказу о конкретном происшествии, имевшем место быть, а чёрт-те что, напоминающее современные социологические исследования. Скажу лишь одно: жил в Ореховке даже свой вор в авторитете с нежной фамилией Любушкин, и скажу это для того, что без данного факта просто не случилась бы и вся эта история.

Любушкина из колонии строгого режима отпустили домой по очень даже уважительной причине: помирать. В северных зонах подхватил он туберкулёз, болезнь, которую в стране якобы давным-давно искоренили, но которая вернулась то ли со старыми пережитками, то ли с новыми формациями.

Итак, вчера Любушкин вернулся из пятой по счёту отсидки, самой короткой – год всего оттрубил, а сегодня раннее утро, время певчих петухов, но уже не спит Вовка Бабай, сидит на берегу карасиного прудика, невидяще смотрит на мои поплавки и говорит плачущим голосом:

– Всё, Трохимыч, всё! Прибьют меня теперь: И ни за что, главное. Ведь я ж просто так о Любушкине болтал, по болезни своей.

– Что у тебя за болезнь? – спрашиваю я.

– Так, о! Разве не знаешь? Меня из-за неё и в армию не взяли-то! У меня, Трохимыч, такая сложная диагноза. Говорят, у всех знаменитых болезнь эта есть, поэтому уважительная… Забыл название. Скажи, кем у нас Березовский работает?

В деревне Березовского знают все. Поминают его по каждому случаю: и что водка подорожала, и что корова пала, и что автобус из райцентра в Ореховку отменили…

– Банкиром вроде.

– Не, – кривится Вовка Бабай. – Банков – их вон сколько, в каждом районе. Другое слово, длиннее, на нашу деревню похожее, букв таких же много.

– Олигарх? – спрашиваю я.

– Так, о! Олигахрения у меня, правда, врач говорит, нормальной степени, не заразная, значит. Только из-за неё иногда говорю не то, что надо. Вот и с Любушкиным. Брехал же всем, что его я его посадил, что будто видел в окно, как он деньги ворованные считал, и донёс, значит. Ничего я не видел! А ему расскажут теперь, и до сентября не дотяну…

В сентябре Вовке Бабаю стукнет шестьдесят, он ждёт не дождётся того дня, когда его заслуженно будут провожать на пенсию. Всю жизнь Вовка оттрубил в колхозе, и сейчас там же, с той лишь разницей. что вывеска на правлении сменилась, коллективное хозяйство стало непонятным товариществом, и вместе со сменой вывески перестали платить деньги.

– Трохимыч, ты сходи к Любушкину, а? Ты объясни ему. Он мне ещё до того, как сесть, ружьё обещал подарить, а теперь из этого ружья и пристрелит. Не посмотрит, что олигахрения. А я не виноват.

Конечно же, Вовка Бабай ни в чём не виноват. Знает об этом, наверняка, и сам Любушкин.

Всю жизнь прожил Вовка один в родительском доме. Мне бесхитростно объяснил, почему не женился:

– Абы кого брать не хотел, мне жена умная нужна была, или учительница, или агрономша. Но агрономшу к нам прислали уже семейную, и муж у неё толковый был, в исполкоме кем-то, так что не захотел я их семью разрушать.

– А мог бы?

– Так, о! У меня тогда две коровы было, поросят держал, кур… Смог бы, конечно.

– А учителей молодых к вам не присылали?

– Ну почему ж, Куличенко, например.

– И что ж свадьбу с ней не сладил?

– С кем?

– Ну, с Куличенко.

Вовка минуту молчал, переваривая мои слова, потом покачал головой:

– Так, о! Ты даешь, Трохимыч! Как же? Он же мужик был, Куличенко, Пётр Петрович.

Такие люди, как Бабай, никогда и ни в чём не бывают виноваты. Хоть и не ангелы они, конечно.

Вот и у Вовки Бабая нехорошая страсть есть, из-за которой не приглашают его в гости. Ворует Вовка Бабай. Не ради корысти, а ради спортивного интереса – с возвратом. Заходит ко мне вроде как поговорить по душам, ставит стул у печи, подальше от письменного стола, и на виду, вроде, всё время, а когда уже на улицу выходит, к калитке, говорит:

– А ты и не заметил, Трохимыч!

И протягивает мне мою же авторучку или фломастер, или карандаш.

У других – чайные ложки тащит, а то и шапки. Как-то на спор с Петькой Травником, трактористом, зашёл к Федотовне и снял у той прямо с шеи серебряный крестик. Та пропажу заметила только тогда, когда он его возвращал ей этот самый крестик.

– Так чего, Трохимыч, зайдёшь к Любушкину-то?

– Зайду.

– Смотри, пообещал. О, Пусто-один скотину уже гонит, пойду с ним покалякаю.

Пусто-один – сельский пастух Василий, одноглазый, потому и получивший такое прозвище. Издали можно слышать его отборный мат и выстрелы кнута.

Вовка Бабай уходит. Петухов сменяют трактора.

К Любушкину я собрался идти к обеду и вышел уже было из своего двора на единственную в Ореховке улицу, когда увидел, что по дороге мимо меня проехали два новеньких красных «жигулёнка», принадлежавшие сыновьям зэковского авторитета – Сашке и Сергею. Жили парни в ближайшем городке, имели квартиры, один держал торговые палатки, другой баней заведовал… В общем, пристроены были мальчики, себя обеспечивали, но отца почитали.

Увидев такой эскорт, я, естественно, предположил, что буду лишним сейчас в доме Любушкина и лучше перенесу свой визит на вечер. Но и вечером в гости сходить не пришлось. Сначала прибежала Федотовна, попросила дать для её старика на бутылку водки и объяснила это довольно странно:

– Любушкин-то помирает, потому и детей позвал. Мой затужил, выпить хочет.

После неё с побелевшим лицом бесшумно, как кот, прокрался под окнами Вовка Бабай, заговорил зачем-то шёпотом:

– Всё, Трохимыч! Исповедуется сосед. Сейчас сынам обо мне скажет. Прибьют. Я б у тебя спать остался, так ведь и ты можешь из-за меня пострадать. Проклятая олигахрения! Хоть бы справка от врача была! Может, справке бы поверили!

В принципе, непьющий, он выпивает сейчас полную стопку, не закусывает, шепчет:

– Дверь изнутри шкафом припру, может, не влезут, а?

И исчезает тем же испуганным котом, неслышно, как бы внезапно растворяется в темноте. Даже авторучку со стола, замечаю я, не стащил.

С разрушенной церкви, чей остов сохранился на кладбище, заухал филин. Над полем в полной красе вызрела луна. С ковша Медведицы выпала серебряная капля и затухла, кажется, лишь над самым садом.

Сон был коротким: дела требовали отъезда в Москву, потому ещё до рассвета за мной заехала машина и отвезла на станцию, к электричке.

О том, что случилось в последующие три дня, я узнал позже, уже со слов очевидцев.

Вернувшись от меня, Вовка Бабай действительно забаррикадировался, сел у окна, положил у ног топор и так сидел, наблюдая за соседним двором. Закемарил лишь к утру. Проснулся от стука калитки. Лупнул глазами – в его двор два брата Любушкины входят, один с ружьём, другой с длинным, тонкого лезвия, ножом. Забыл Вовка про топор, вообще про всё на свете забыл, и первый раз в жизни грохнулся в обморок. Так со стулом вместе и свалился.

Парни-то шум услышали, к двери – не открывается. Решили, что беда с соседом, и без всяких церемоний оконную раму р-раз плечом – только стекла зазвенели. Бабая  за грудки, по щекам бьют, за шиворот воду холодную наливают… Тот в себя пришёл было, но как увидел, кто его по щекам бьёт и кто обливает, так и допустил то постыдство, о котором, в общем-то, ни говорить, ни тем более писать не следует. Правда, сам «олигахреник», всё сваливая опять-таки на свою болезнь, впоследствии ничего не скрывал и всем рассказывал: «Увидел я, значит, братанов, и полилось у меня из всех дырок, как из чайника».

Ну да ладно, не будем об этом.

А Любушкины, оказалось, пришли к соседу с благой миссией. Отец их авторитетом потому и считался, что слово всегда держал. И тут: ночью, умирая, не забыл сказать, чтоб ружьё снесли Вовке Бабаю, в память, значит. Это во-первых. Во-вторых, на поминки надо свинью забивать, а в деревне это лучше, чем Бабай, никто сделать не может. Какой бы нож острый ни был, а Вовка его ещё раз на своём наждачном круге шлифонет, на палец попробует, и только потом вгонит точно в то место, где у свиньи вся жизнь. Падает животина сразу и даже не дёргается…

По первому разряду прошли похороны, не поскупились сыны ни на богатый гроб, ни на венки. И тотчас пошли разговоры, что перед самой смертью сказал им Любушкин-старший, где у него деньги на черный день отложены. Все подметили: хоть и пришла беда в дом, а светились у сынов лица покоем и уверенностью.

На кладбище, естественно, вся деревня пошла. А чего ж: Любушкин мужик был уважаемый, у своих не воровал, работал на стороне и по-крупному. И в этом ещё раз убедилась деревня, когда подъехала к кладбищу белая машина, японский джип, доселе в этих краях ещё невиданный, вышли из него двое мужчин, в костюмах, при галстуках. Один высокий, седой, другой пониже, помоложе, потолще. Возложили ладони на крышку гроба, а потом всем подряд, и малым, и взрослым, дали по сотне рублей. Не представились, не открылись, почему приехали с покойником проститься, а просто держали себя уверенно и любезно.

Саша, старший из оставшихся в семье Любушкиных мужчин, естественно, пригласил их, как это принято, зайти в дом, помянуть отца. Они не отказались, посадили в джип всех, кто влезть мог, и подвезли до раскрытых ворот. Пить не пили, но пригубили, как и положено, а потом братьев во двор вызвали: поговорить.

И сказал седой и высокий примерно следующее. Мы, мол, отца вашего давно знали, недаром он у нас в авторитетах ходил, а один из нас ему вообще свободой обязан, не будем уточнять, каким образом. Суть в другом: долг, так принято, платежом красен, и потому оставляем мы детям нашего товарища этот красавец-джип. Что хотите с ним делайте, хоть продавайте. А мы прямо сейчас с вами прощаемся и исчезаем. Только подскажите, как до трассы побыстрее добраться.

У братьев, конечно же, челюсти отпали, оба готовы были сами за баранки своих «жигупей» сесть, чтоб друзей отца куда надо подкинуть, но чужаки воспротивились: не принято гостей особенно в такой день бросать.

– Вы нам, – говорит один из приезжих, – дайте сопровождающего, мы сами до трассы доедем, а он назад машину вашу и пригонит.

Вовка Бабай рядышком крутился, услышал про всё – и подставился:

– Санёк, – говорит, – давай я их вроде как провожу. – Я один из всех не пью, трактор вожу, и с машиной слажу, тем более на наших дорогах ни гаишников, ни встречной даже техники – ну, может, в день пара штук проедет. Разреши, Санёк!

А Санек с джипа глаз не сводит, потому только рукой махнул:

– Езжай, чего уж! На моей.

– И ещё, – говорит один из приезжих. – На дорогу нам подкинь немного, а мы через пару дней приедем, документы на джип привезем – вернём все до цента. Хотя бы тыщ пять «зелёных». – Голос говорившего был при этом скучающим, словно речь о трёшке шла и он не сомневался, что эту трёшку ему дадут. – Да, решите только, на чьё конкретное имя тачку оформлять.

Братья с детства дружбой славились, и тут Санёк сказал не раздумывая:

– На Серёгу. Ему нужнее.

Сказал, взял брата и повёл его за дом, за заросли малины. Пошептались они немного, выходят, протягивают приезжим деньги:

– Пять тысяч.

Доллары взял тот, который постарше, полез на заднее сиденье легковушки, а младший уже за баранку «жигулей» сел. Вовка Бабай тоже сзади устроился, поскольку дверцу ему любезно седой открыл:

– Садитесь рядом, чтоб скучно не было.

И поехали.

Вовка Бабай как человек компанейский сразу же поинтересовался, не олигархи ли гости, стал рассказывать о своей судьбе-индейке и специфической болезни. Те засмеялись, и который за рулем, сказал:

– Этого можно не бояться.

– Да, – согласился пожилой. И добавил. – Отомстили мы-таки Любушкину, хоть после смерти, но отомстили. За то, что кинул он корешей, что общак хотел присвоить. Надо было бы его на колючей проволоке повесить, так пусть считает, что повезло, раз своей смертью помер. На угнанном джипе его пацаны долго колесить не будут, а эта машина – как картинка. Даже заправлена под завязку, заметил? И деньги, опять же…

Каким бы Володька Бабай олигахреником ни был, но ещё задолго до подъезда к киевской трассе сообразил всё. И понял, что лучше продолжать играть роль больного, чем оказаться здоровому, да неживому, в придорожной траве.

И дальше, в общем-то, произошло всё так, как он и предполагал. У поворота на трассу, даже не остановив машину, выкинули Вовку, и все двадцать километров топал он домой пешком, поскольку Ореховка такая глухая, что ездят сюда в основном только братья Любушкины. А они, как было сказано выше, по весьма уважительной причине торчали сейчас в деревне.

К ним Вовка и направил сразу свои стопы. Как думаете, зачем? Правильно, отдать пять тыщ долларов, которые он стащил у седого вора, и о джипе правду сказать.

На следующий день, ближе к ночи, приехали за красавцем-джипом два армянина. И вот тут не скажу точно, что с машиной стало: то ли на запчасти её быстренько разобрали, то ли своим ходом погнали в сторону кавказских гор. Но одно точно известно: братья Любушкины не только ничего не потеряли, а ещё и в выигрыше остались.

Заслуженно перепало от их щедрот и Вовке Бабаю.

Сколько – это он никому не говорил, но ходил по деревне с загадочным выражением на лице и у всех спрашивал, продают ли в райцентре велосипеды.

Тракторист Петька Травник, тоже сидевший в зоне, но не по призванию, а по глупости – из-за пьяной драки, как человек знающий, предупреждал Бабая:

– Ты поосторожней, они такого не прощают.

Но человек с болезнью Березовского только хмыкал в ответ.

Тут бы и поставить точку в этой истории.

Но пишу я её в вечер после Володькиных похорон.

Нашли его повешенным на колючей проволоке в собственном доме. Смерть отнесли к разряду самоубийств. Ну понятно: олигофреники – они и есть олигофреники, от них всего ожидать можно.

Неувязка только тут вышла. Как думаете, а не легче ли вешаться на обычной веревке? И ещё: на всю деревню ни у кого не было и метра колючей проволоки. Но милиция внимания на это не обратила.

Иван КОЗЛОВ