Лямур в деревне Горенки

        Вместо предисловия

Екатерина увядала с каждым днём.

Для истории о царской охоте и любви, которая тебя, дорогой мой читатель, ждёт, первая фраза очерка, конечно, может показаться не к месту, но что делать – она ключевая. Окажись наша императрица покрепче телом и духом, проживи еще хотя бы года два-три, красавица Марья Александровна наверняка бы нашла уже себе достойного спутника жизни, да и Катенька Долгорукова выскочила бы замуж за своего ненаглядного графа Милезимо,  и в одну из весенних ночей 1727 года князь Александр Данилович не распрощался бы раньше обычного с такими же как он заядлыми картёжниками, не остался бы один за столом, не перевернул бы колоду, не увидел бы плие, не уложил бы перед собой этих двух валетов и не сказал бы вроде удивлённо: «А бубновый-то — Петруша, вылитый прямо!» И засмеялся не то, чтоб радостно, но как-то облегчённо. После этого хлопнул и потёр в ладоши, хотел отложить разговор с дочерью наутро, но не выдержал, позвал ее тотчас и спросил…

Впрочем, всё по порядку, по порядку, ибо история как таковая не терпит кратких изложений –  со скороговорки скатывается на забвение и недопонимание, а любая страна без ясной своей истории, как напишет много лет спустя А. Герцен, перестает быть страной и считается просто географическим понятием.

Итак…

       I. ПЕРВОЕ ВЕНЧАНИЕ

              1.

Екатерина увядала с каждым днём.

Чем хуже выглядела она, тем печальнее и мрачнее становился светлейший князь Александр Данилович. Уйдёт императрица – уйдёт из его рук и власть, это он понимал прекрасно. Да добро бы только власть, — многие еще захотят и его крови, причин на то хватает… 

В этот вечер в фараона играл он без азарта. Угол не загибал, то есть, выигрышную ставку не удваивал, хоть соника угадывал регулярно, но глаза его при этом не горели. Скажите, разве можно с таким настроением сидеть за карточным столом?!

И вот он остался один, откинулся в кресле, прикрыл глаза, до подробностей вспоминая сегодняшнее часовое рандеву с Екатериной. «Что после меня будет, Данилович? Когда Петеньку там увижу, что ему сказать? Ты уж подумай, и завтра доложи»…

Чего докладывать-то? Не оставил Петр Великий закона о наследовании царством, то, что птенцы его гнезда императрицей Екатерину сделали – просто удача. Старики ведь этого не хотели, и если б не увидели воочию, за кого Преображенский полк настроен, то как знать, кто бы сейчас державу держал. 

Но что дальше делать-то? Верховный тайный совет, конечно же, утвердит того, на кого укажет императрица, а в самом деле — он, светлейший князь Меншиков, фактически, первое лицо государства. И чтоб этим лицом остаться, важно – не ошибиться.      

Кабы не муж голштинец, отдать бы трон Анне Петровне, но тот Меншикова ненавидит, даже при Екатерине во всеуслышание тюрьмой пугает. Елизавету короновать? Взбалмошная девка, не знаешь, что от нее ожидать. Коль получилось бы давно уже задуманное – выдать Лизку за сына, Александра, тогда бы была надежда, что все останется, как и прежде, но отшила цесаревна жениха, как, впрочем, всех других отшивает. И опять же, не век в девках будет, может случиться, что приведет к трону недруга…

Стало быть, один кандидат на царство остается – внук Петра от нелюбимого сына нелюбимой жены. Все права на престол у него есть. Но главное – уж сколько в Тайную канцелярию, к Ушакову, ни приводили тех, кто даже вместо Екатерины хотел на российском троне Петра Алексеевича видеть, а всё равно количество его сторонников не уменьшается. Да чего там: духовники не страшатся поминать его имя на ектеньях как законного наследника, вот до чего дело доходит. А раз так, то когда придет время, могут и у Меншикова совета не спросить, да еще и выставить его как одного из тех, кто гнобил царевича Алексея, в ряду с Дивиером, Толстым, тем же Ушаковым…

Надо к внуку Петра пути искать. Своего наставника за ним закрепить, обязательно вернуть бабку. О ней-то, Евдокии Лопухиной, законной жене императора Петра, забывать все стали, будто и нет её на свете. Ан есть! Сидит в Шлиссельбурге, правда, уже как инокиня Елена. Так вот, вернуть её потребно, с почестями, и чтоб всяк знал, кто вернул!

Ещё надо бы как-то отвадить от Петруши шептунов разных мастей. Детские мозги так устроены, что принимают за истину лишь слова тех, кто им близок. Дети только папке да мамке верят безотчетно. Коль нет у цесаревича родителей, то надо бы постараться заменить их, да как это сделать?! Не заменишь. 

Разве что…

Меншиков машинально, как банкомёт, перевернул лежавшую перед ним колоду в пятьдесят два листа лицом вверх, сдвинул верхнюю карту вправо. Плие: две одинаковых, два валета. Лоб, то бишь, первая карта, — бубновый валет. Дочь, Машка, на него гадала, говорит, он на молодого Сапегу, сына Яна-Казимира, похож. 

Вот уж действительно неисповедимы дела господни. Ушаков на дыбу поднимает тех, кто плохое слово про семью императора прошепчет, а Ян-Казимир Сапега на стороне Карла воевал, две громкие победы над русскими одержал, но после Полтавы перешел всё же к Петру Алексеевичу, в фавор попал. 

Сын его, Петр, и вправду жених завидный, не избалованный, потому Меншиков был рад, когда старший Сапега вступил с ним в переговоры по поводу будущей свадьбы. И была бы свадьба на всю округу, да матушка Екатерина помешала, назначила Петра в женихи своей племяннице, Софье. К лучшему ли это, к худшему – кто сейчас скажет…

Александр Данилович еще раз внимательно взглянул на бубнового валета, даже в руки карту взял, поднес ближе к глазам. Сказал удивленно: «А бубновый-то – Петруша, вылитый прямо Петр Алексеевич! Так-так-так!» 

Он аккуратно положил карты перед собой, хлопнул в ладоши, встал, на цыпочках, словно боясь испугать мысль, прошелся вдоль стола, не сводя взгляда с красного валета, замкнул круг. После этого вновь сел, тихо засмеялся, довольный собой. 

– Завтра с Машкой поговорю… Господи, да зачем завтра? Чего откладывать? Завтра с утра уже к Екатерине с предложениями идти надо. Сейчас, немедля дочери скажу…

И вот уже Мария стоит перед ним. Невеста, да и только. Что осанка, что уверенный умный взгляд – ну прямо хоть на трон сажай! 

– Машенька, за кого замуж хочешь?

У него с дочерью тайн нет, разговоры всегда начистоту. 

– За Сапегу, папенька. 

Меншиков рукой махнул:

– Забудь одного Петра, о другом теперь думай. О великом князе Петре Алексеевиче. А?!

– Папенька, как? – ахнула дочь. – Он же… — показала рукой себе по плечо.

Александр Данилович потирал ладони, обмозговывая детали задуманного, и  потому сказал:

– Да что тебе с ним, целоваться, что ли?

– Па-пень-ка!..

Светлейший князь понял свой конфуз и рассмеялся…

    2. 

Императрица устало кивала, слушая Меншикова, но думая о своем. Впрочем, некоторые слова до ее сознания доходили. 

– Ты что удумал, Данилыч? Маша твоя, конечно, невеста хоть куда, но великому князю всего одиннадцать годков…

– Я же не венчать их прошу, матушка. Просто волю свою выкажи им, а мне должок верни.

– Какой должок?

– Так жениха-то, Сапегу, ты для своих целей у княжны забрала. Видела бы, как она убивается…

– Не о себе, значит, печёшься… — Екатерина покачала головой. – Ой, Данилыч, мало тебя Петя гонял. Чует мое сердце, плохо ты кончишь… Лопухину зачем из крепости вызволяешь? Тоже, небось, лишь потому, чтоб и она за свадьбу слово сказала?

Меншиков промолчал, хитро улыбаясь, и императрица продолжила:

– Не любил Петя внука, не готовил его к делам государственным. В учителях у него, почитай, никто. Кого поставим?

– Остермана.

Екатерина вскинула бровь:

– Лучшего не найти. Но ты-то как решился на это? У вас, знаю, дружбы особой меж собой не было и нет.

– А ты, матушка, когда будешь его обер-гофмейстером назначать, скажи, кто эту мысль подал, может, дружба и появится. 

         3.   

 Кто ныне знает, что был такой Генрих-Иоганн-Фридрих Остерман, который несколько лет стоял у руля России и правил сим огромным кораблём пусть не талантливо (поскольку даже в наших великих масштабах найти талант непросто), но, кажется, вел его по единственно возможному тогда курсу. Впрочем, судить не будем, судей и без нас полно. А пока забудем длинное и колючее имя Остермана, и будем его называть так, мягко, округло, как захотел он сам, поступив на русскую службу – Андреем Ивановичем. 

 О прошлом его говорить пока не станем, скажем лишь, что светлым оно не было, и к вице-адмиралу Крюйсу, который вербовал людей для Петра в Голландии, Остерман обратился вовсе не от скуки и не для поиска приключений на просторах неведомой земли. 

Как бы покороче выразить, каким был этот вестфалец? Ну, вот вам, пожалуй, один пример.

Сказать, что подписание Ништадтского мирного договора, завершавшего Северную войну,  давалось Петру I трудно – значит, ничего не сказать. Тяжело шли переговоры, и чтоб как-то смягчать их, наш император (а титул этот он получил как раз за то, что сенат посчитал подписанный со шведами выше названный документ удачным для России) выдал Остерману, одному из главных действующих лиц этого события, сто тысяч рублей: «Покупай, кого сможешь!» 

Шведы хотели оставить за собой Выборг. Очень хотели. И именно с этим печальным известием направился к Петру граф Павел Иванович Ягужинский: «Придется отдать». Однако непредвиденно задержался на три дня у выборгского губернатора Шувалова. А последнего именно наш Остерман попросил об этом: мол, покажи графу винные погреба, он зело любит сии экскурсии…

В общем, пока Ягужинский дегустировал напитки, Андрей Иванович Выборг в переговорах отстоял, и мало того, вернувшись в Петербург, вернул в казну девяносто тысяч рублей, сделав это как само собой разумеющееся, даже Петру не доложив. Но Петр узнал, конечно. И, обнимая Андрея Ивановича, говорил Меншикову, присутствовавшему при этом:

– Вот какие мне люди нужны! За Выборг спасибо, но Выборг – ладно: город отвоевать и отстроить можно. А где честного человека в государстве найти? Тебе бы, Алексашка, такие деньги в руки попали, ты б их вернул? Только правду говори!

– Я б еще попросил, Петр Алексеевич.

– Вот она, правда, — все воруют, — сказал тогда царь.

А Меншиков, дождавшись, когда они с Остерманом остались одни, процедил осуждающе:

– Нерусь ты! Нечто это можно – с деньгами так расставаться!? Да еще по своей воле?

– Можно, — сухо ответил тогда Андрей Иванович, очень обиженный на это слово – «нерусь».

Начинал Остерман службу русскому царю с переводчика посольского приказа, но уверенно шел вверх, не строя при этом никому козней, не конфликтуя ни с кем, а в часы, когда нельзя было не выражать четко своих позиций, ссылался больным, уходил от острых споров. За подписание Ништадтского мира дал Пётр ему, сыну пастора, титул барона и должность вице-канцлера. Уже Екатерина вручила Андрею Ивановичу орден Андрея Первозванного, сделала членом Верховного тайного совета. 

Незадолго до смерти своей именно этому человеку доверила императрица воспитывать Петра II, а после смерти еще раз проверила его нравственные качества. Да, именно так: проверила после смерти. По ее завещанию круг лиц, принимавших участие в деле царевича Алексея, были арестованы и сосланы. Так оказался в Соловецком монастыре и Петр Андреевич Толстой, видный дипломат, глава Тайной канцелярии. У него было конфисковано около шести тысяч крестьянских дворов, и Меншиков тотчас решил передать их в собственность Остермана. И несказанно удивился, услышав твердое «Нет».  Теперь-то кого бояться? Нет, нерусь этот Андрей Иванович… 

Остерман, никогда не проявлявший наружу своих чувств, услышав это от верных людей, сдвинул светлые брови. Лишь хорошо знавшие его понимали, что Остерман был просто в гневе. 

    4. 

Однако, не о гневе, а о любви задумывался данный очерк. Потому вернемся к одиннадцатилетнему Петру. 

Сразу же после смерти императрицы Меншиков поселил его в палатах своего дворца, и стал относиться не как к государю, а как к неразумному еще отроку, чуть свысока и пренебрежительно, надеясь на то, что в изоляции не видя другого к себе отношения, молодой царь сочтет за должное и то, что есть. 

Так оно поначалу и было. Еще тело Екатерины не было погребено, а одиннадцатилетний император уже подписал патент на производство фельдмаршала Меншикова в генералиссимусы,  и почти сразу же после этого, согласно воле императрицы, архиепископ Феофан Прокопович совершил обручение Петра с княжною Мариею Александровной. Присутствовал на этом торжестве и Петр Сапега. Царская невеста смотрела на него мокрыми от слез глазами, а жених её, занятый подношением гостям кубков с венгерским вином и сбором подарков от них, не замечал более ничего, то ли по малолетству своему, то ли просто был не ревнив. Лишь вечером, оставшись вдвоем с Остерманом, он сказал своему учителю: 

«Меншикова белая и холодная, как статуя. Разве такая невеста нужна императору?»

«А какая, ваше величество?» — Андрей Иванович, в отличие от Меншикова, держал себя с воспитанником так, как и надо держаться слуге перед императором.

«Как Елисавета, тетка моя, — бесхитростно ответил Петр. – Всем сердцем ее люблю. А почему она Александра Даниловича терпеть не может, а? Равно, как и Наташа, сестра моя?»

 «Аврелий Парацельс, швейцарский врач, говорил, что на каждый чих есть причина, и надо знать ее».

Петр вскинул голову, пронзительно посмотрел на воспитателя, потом спросил: 

«Если я сказал, что Меншикова холодная статуя, значит, этому тоже есть причина?»

«Да, ваше величество, и она кроется в вас». 

Император кивнул: «Я не люблю Меншикову. Скажи мне, что такое любовь?»

«Это трудный вопрос, ваше величество. Но я отвечу на него так. Когда-то греческий царь Иксион влюбился в богиню Геру. Боги рассердились на него и сказали: разлюби ее, ибо попадешь в царство мертвых и будешь навечно прикован к огненному колесу. И Иксион ответил: я готов идти в царство мертвых». 

Разговор этот проходил у небольшого флигеля, стоявшего в саду меншиковского дворца. Маленький император на фоне больших деревьев казался еще большим ребенком, чем он был. Бледный, худенький, он поднял светлые глаза на Остермана:

«Почему я так мало всего знаю?»

«Вы будете знать много».

Андрей Иванович Остерман сказал это вполне искренне. Ведь отныне учителями и наставниками Петра II были уже получивший известность в Европе академик Гольдбах, архиепископ и политический деятель Феофан Прокопович, «ревнитель старины российской» князь Алексей Григорьевич Долгоруков, являвшийся еще и обер-гофмейстером великой княжны Натальи Алексеевны. 

«Только бы не сломать мальчика, — подумал при этом  Остерман. – Его мозг не приучали думать по государственному, его не готовили к трону с рождения, и потому ему трудно будет повторить путь великого деда. Он еще даже не осознал, какой властью наделен, какой империей будет править, и какая беда может случиться, если делать это начнет с чужого голоса»…

Думая так, Андрей Иванович бросил взгляд на дворец Меншикова.

«Вы должны знать много, ваше величество! — повторил он при этом. – И сейчас вы должны сознавать, что вы – уже император!»

Александр Данилович показался в окнах ореховой залы, потом спустился к ним, уверенный, сияющий.

 — Пётр Алексеевич, вы скучаете? – улыбка ментора была на его устах. – Не обижайтесь, что я по-свойски к вам обращаюсь. Я ведь и деда вашего иногда так называл. 

Император бросил быстрый взгляд на Остермана, словно вспоминая его последнюю фразу, потом опустил глаза:

– Я пойду к князю Ивану. Надо многое обговорить, мы завтра с ним едем на охоту.

Пётр пошел по аллее, стараясь ступать твердо, высоко держа голову, а Меншиков улыбнулся ему вослед и сказал, то ли Остерману, то ли самому себе:

– Ну, к этому молодому балбесу пусть ходит. Этот не опасен.         

           5. 

Князь Иван Алексеевич Долгоруков, сын Алексея Григорьевича, родился немного не вовремя: не попал в ту плеяду юных отпрысков знатных людей России, которых потом стали именовать «птенцами гнезда Петрова». Вполне возможно, из него бы вышел толк: и сложен, как Аполлон, и энергии через край. Ту энергию бы – да в нужное русло…

Не зря светлейший князь назвал молодого Долгорукова балбесом. Заниматься каким-то конкретным делом тот не хотел, наук не осваивал, а увлечением его были охота и женщины. Дружбу императора-подростка с Иваном Долгоруковым Меншиков поощрял еще и поэтому: чем больше Петр Алексеевич за зайцами гоняется, тем меньше будет мешать ему, Александру Даниловичу, рулить внешней и внутренней политикой.

Впрочем, Андрей Иванович Остерман тоже приветствовал охотничьи забавы воспитанника, правда, по несколько иной причине: чем чаще вырывается внук Петра из-под непосредственного влияния Меншикова, тем лучше. При этом он просил  Алексея Григорьевича Долгорукова, сопровождавшего царя в лесных забавах, лишь об одном: относиться к воспитаннику как подобает, воздавать все приличествующие ему почести, и даже выше…

Князь Долгоруков охотно с этим соглашался. Он вообще был сторонником того, чтоб вернуть на Руси уважение к старинным родам, а не к выскочкам- генералиссимусам. Долгоруков тоже не переваривал Меншикова.

Ну вот, опять мы забыли, что наша главная тема – о любви. 

Вернемся к ней. 

Дикие окрестности Петергофа, егеря в зелёных кафтанах с золотыми перевязями прут по краю леса, ищут дичь. Император стоит у экипажа, спрашивает своего друга:

– Князь Иван, а ты уже любил кого-нибудь?

– А как же, ваше величество! Любил, а одну прямо на столе. К маменьке княгиня Трубецкая заглянула, я ее за талию, так даже до спальни не дошли, не дотерпели. Любил её так, что чернильный прибор упал и разбился.

Весело, по-мальчишьи, хохочет Петр, басом ржет Иван, солидарно с ними хихикает, хоть и не знает причины, царское окружение. 

Егеря лосенка подняли, дали знак. Пошла потеха. 

            6.

– Я уже император?

Остерман склонил голову, стоя перед Петром Алексеевичем. 

– Тогда почему он себя так ведёт? Серебряки из Ярославля поднесли мне кубок, я послал его в дар сестре своей, а Меншиков через своего человека потребовал у великой княжны подарок к себе. – Щеки Петра побелели от злости, кажется, вот-вот на ресницах покажутся слезы. – И еще он десять тысяч червонцев перехватил, которые я отсылал Наталье! Как мне поступать при этом, скажи?

– Вы уже император, ваше величество! Это все, что я могу вам сказать.

Пётр II переехал жить в свой Летний дворец, и сейчас, разговаривая с наставником, то и дело бросал колючие взгляды в сторону Ораниенбаума, где находился Меншиков:

– Жаль, что он болен, я бы прямо сейчас с ним объяснился!

Меншиков действительно заболел, причем, серьезно, у него даже открылось кровавое харканье, но Остерман, слушая императора, отметил про себя: «Не жаль, и как раз вовремя! Такая пауза в общении авось да поможет вывести государя из-под тягостной опеки»… Однако, вслух Андрей Иванович сказал другое:

– Под горячую руку часто принимаются не самые верные решения, ваше величество. Римский диктатор Цинциннат говорил так: «Перед тем, как воевать, я пашу поле и думаю. Перед тем, как пахать поле, а воюю и думаю». Он одерживал победы в войнах и выращивал отличные урожаи.

Взгляд Петра не стал мягче:

– Я тоже думаю. Зачем он настоял на венчании сейчас? Я все равно не женюсь… до двадцати пяти лет! – И почти выкрикнул. – Что, разве императоры не вольны  в своих поступках? Скажи!

– Императоры не вольны в своих поступках, ваше величество. Везде есть и всегда находятся законы и условности, сдерживающие их поведение. 

– А вот и неправда! – Петр опять стал ребенком, и теперь глаза его засияли. – Я поймал тебя на слове, поймал! Император Поднебесной не знает ни в чем границ! Любое его слово и желание есть закон для подданных! 

– Тем не менее, ваше величество, его трон повернут только на восток и он не вправе сидеть никак иначе, нежели лицом к восходящему солнцу.

Пётр немного подумал, потом уже миролюбиво, согласно, сказал:

– Это ладно. Но Меншиков просто хочет женить меня на своей дочери. Это нужно ему, а не мне. Так говорят и Долгоруковы. 

Остерман хотел было сказать, что венчание — пожелание императрицы Екатерины, однако промолчал.

– Сейчас я с князем Иваном уезжаю на охоту. Он говорит, под Москвой леса намного богаче. Вот когда я поеду туда короноваться… Я приглашу с собой на зайца герцога голштинского Карла. Думаю, он не любит охоту только потому, что  не бывает на ней.

Герцог голштинский, о котором упомянул Пётр Алексеевич, племянник шведского короля, без малого десять лет жил в России, был женат на цесаревне Анне Петровне. Забегая вперед, скажем, что он являлся отцом императора Петра III, более известного как муж Екатерины II. Но пока, летом 1727 года, Карл-Фридрих Гольштейн-Готторпский публично продолжал подчеркивать свою нелюбовь к Меншикову, распространяя вполне, впрочем, достоверную информацию, что лишь смерть Петра Великого спасла светлейшего князя от тюрьмы, поскольку тогда еще висели на нем дела по мздоимству. Александр Данилович, чувствуя свое всемогущество, встретился с герцогом и настоял, чтоб тот уехал из России.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     

«Император с каждым днем становится всё уверенней и независимей от окружающих, — с удовлетворением отметил Остерман. – И это хорошо. Пусть – охота, пусть – Москва, лишь бы подальше от Меншикова, до тех пор подальше, пока Пётр Алексеевич не почувствует силу своей власти, не поймет, что светлейший князь прежде всего угроза ему самому».

– Герцог, к сожалению, не поедет с вами на охоту, ваше величество, и не сможет присутствовать на коронации. Меншиков удалил его из России. 

И опять побелело лицо юного императора:

– Как? А я этого даже не знаю? И не попрощался даже с тёткой? Я призову его к ответу!

– Он скажет, что вы были на охоте, а вопрос надо было решать незамедлительно. 

Незнакомо жёсткая улыбка появилась на устах императора:

– Я узнал, что князь Меншиков посылал жалованье войскам в персидские области монетами, которые делал его фальшивый монетчик. Что еще за ним есть подобное? Завтра же обо всём мне пусть доложат!

Пётр Алексеевич резко повернулся, чуть ли не убежал, словно боясь, что Остерман будет возражать на такое его требование. 

Но Остерман и не думал возражать. 

Он думал как раз о том же: «Кажется, пришло время…»

Андрей Иванович проехался своим любимым маршрутом вдоль реки, потом оставил карету, прошелся пешком и остановился, увидев знакомую и не радующую его картину. По Неве плыла огромная золочёная лодка, обтянутая изнутри зеленым бархатом. Двадцать четыре гребца сидели на вёслах. Это князь Меншиков плыл на левый берег, где уже ждала его золочёная карета на низких рессорах, запряжённая шестёркой цугом. На берегу ждали его пажи в голубых казакинах с золотыми позументами, шесть конных драгун, гоф-юнкеры… Со стороны Васильевского острова ахала пушка: так было всегда, когда из дворца уезжал хозяин. 

«А Петр Великий был скромней, — прошептал Остерман. – И ты скоро скромней будешь ездить, светлейший».  

           7. 

Уже в начале сентября Верховный тайный совет, предваряя в жизнь решение императора, объявил Меншикову арест, отобрал все ордена и выслал из Петербурга в одно из его имений. Ехал Александр Данилович туда поначалу с той же помпой, с какой плавал по Неве: богатые кареты, более сотни повозок с домашним скарбом, сто двадцать человек прислуги… Но едва он покинул город, как курьеры императора помчались вслед, чтоб ограничить и число слуг, и число повозок. Трудно сейчас сказать, делалось ли это по прямому указанию Петра Алексеевича, но один факт бесспорен. Когда Меншиков подъезжал к Твери, молодой император сорвал с пальца кольцо, подаренное невестой, и велел тотчас отвезти его бывшей своей суженой. 

– Пусть это колечко подальше катится, — сказал он Остерману и Алексею Григорьевичу Долгорукову. 

Князь Долгоруков при этом засмеялся, потер ладони и подмигнул Андрею Ивановичу. Что его так обрадовало, мы узнаем чуть позже, а сейчас скажем два слова о том, как действительно далеко покатилось обручальное колечко. 

Меншиков еще не доехал до имения, а уже была создана судная комиссия, расследовавшая его преступления, и составила сто двадцать пунктов обвинения: заговор, взятки, превышение полномочий… Ну, в общем все обычно, как и водится на Руси. Потому путь светлейшего князя был продолжен аж до Березова, городка, затерявшегося на просторах Сибири. Естественно, арестовали и отняли у него всё имущество – дворцы, деревни, экипажи… Ехал Александр Данилович не то что без лоска – без лишних порток: всё по пути забрали у него. Не вынеся унижений, умерла близ Казани жена, княгиня Дарья Михайловна. Дочь его, бывшая царская невеста, умерла почти в одно время с отцом уже в студеном краю.

Но это было позже. А пока Петр Алексеевич с гримасой отвращения передал курьеру кольцо, тотчас вместе с князем Иваном отправился смотреть новых борзых, подаренных ему, а Остерман спросил Алексея Григорьевича:

– Обрадовались, князь, что в России немного чище стало? 

– Это как? Я иносказаний не понимаю. У меня другое на уме. У меня же Катька, дочь – чем не невеста? Лямур, понимаешь ли, организовать теперь надо. 

Остерман поскреб затылок, соображая: то ли шутит Долгоруков, то ли не видит, чем такой лямур закончиться может.     

         II. ВТОРОЕ ВЕНЧАНИЕ

           1.

Кто-то из умных людей сказал, что история наша движется то ли по кольцу, то ли по спирали. Факты ее повторяются почти дословно, но если, к примеру, в первый раз это была трагедия, то на новом витке она превращается в фарс…

Может, цитата эта не совсем точная, а бывает и мнение умного человека иногда ошибочным, но в данной нашей истории все и вправду повторилось, лишь Петербург сменился Москвой, куда в феврале 1728 года Пётр II приехал на свою коронацию.

Помните одну из первых акций, предпринятую молодым императором? В городе на Неве он сделал генералиссимусом несостоявшегося своего тестя Меншикова, здесь же, в старой столице, принял в число членов Верховного тайного совета Алексея Григорьевича Долгорукова, а сына его и своего пока еще наипервейшего друга князя Ивана сделал майором Преображенского полка – в переводе на «полевое» звание, обычное для армии, майор элитного подразделения было то же самое, что генерал. К этому надо добавить, что очень скоро Алексей Григорьевич также станет тестем императора. Есть, и кроме этого, еще точные и мрачные совпадения…

Но не будем забегать вперед.

        2.

Год приезда в Москву выдался для царской фамилии тяжелым. В мае умерла старшая дочь Петра Великого Анна. В ноябре ушла из жизни и великая княжна Наталья Алексеевна. Юный император любил тетку, еще сильнее любил сестру, искренне плакал по обоим, а видно для того, чтоб быстрее просыхали слезы, снова и снова уезжал на охоту. При этом Алексей Григорьевич Долгоруков каждый раз с новыми подробностями, — и откуда он их брал, подробности?! – рассказывал ему о том, какими знатными охотниками были его предки, цари Михаил Федорович, Алексей Михайлович, как любили потехи, походные застолья и как при этом умно правили Русью. 

Андрею Ивановичу Остерману докладывали, что не только добычей дичи занимается Пётр, что князь Иван потихоньку приучает императора к чарке, и даже по девкам водит, и слухи об этом уже летели за пределы Слободского дворца, где он жил, и даже за пределы Кремля. Испанский посланник герцог Де Лирия, поддерживающий дружеские отношения с Остерманом, спросил у того напрямую: не лишнее ли, мол, император себе позволяет? Не дольше ли дозволенного в отроках засиделся?

Тогда Андрей Иванович ответил:

– А вспомним жизнь Генриха Пятого, блюстителя веры и нравов. В молодости в обществе Фальстафа он с пивнушек не вылезал, невесту свою, французскую принцессу, прямо в церкви лапать начал, но ведь стал замечательным государем! 

– Дай-то Бог! – шумно вздохнул испанец. 

Вздохнул и Остерман, но осторожно, с придыханием, чтоб собеседник не заметил, как непросто дались ему эти слова. У молодого государя забавы ради забав идут, вот что плохо. Пётр Великий в эти годы тоже игры водил, но уже окружающие его видели, что за играми этими стоит. А тут…

Не все ведь спокойно и ладно на границах государства. Фельдмаршал Голицын из Малороссии сообщает о коварных татарских замыслах, турки со шведами общий язык ищут, напасть могут, а флот после Петра плох, даже пушки с многих кораблей сняты. Англичане по этой причине радостей своих не скрывают – зачем им конкурент на море?! 

Кроме травли зайцев, и эти задачи надо решать императору, хотя бы в Верховном совете бывать, чтоб если не умом, так голосом политику править. 

Попробовал было Остерман через князя Алексея Григорьевича на Петра повлиять: скажи, мол, князь, царю, что пора уже об отечестве думать. Но Долгоруков целей своих даже не скрывал: погоди, отвечает, отечество отечеством, да надо сначала вопрос поменьше решить. Вот стану царю тестем, тогда и примемся за проблемы. 

Петр наставника своего по-прежнему уважал, считался с ним, как ни с кем другим, но во вкус власти он уже вошел, не допускал того, чтоб кто-то ему перечил. Тем не менее, Остерман несколько раз пытался начать с императором разговор начистоту: и о проблемах флота, и о коварстве шведов, и о том, что свои министры, не ощущая твердой руки царственной власти, об обязанностях своих забывают. 

– Возвращаться в Петербург надо, ваше величество! Дел много!

– У меня их и в Москве хватает. Завтра на волков едем, с тенетами. 

        3.

Ах, царская охота, что на свете есть краше тебя?!

Сотни экипажей тянутся вдоль Москвы-реки. Тут и егеря, и кречетники, и повара, и купцы с товарами, чтоб по надобности двор обслужить. Тыща человек, никак не меньше, и каждый старается императору угодить. Вот сокольничий срывает клобучок с птицы: «Эйх!» Сокол дорогой, северный, с белым пером, летит под облака, оттуда камнем падает на озерце, хорошо видное с пригорка, где стоит Петр. Император от азарта в струнку тянется: «Взял?»  «А как же, ваше величество! Шилохвость, самую жирную выбрал». «Чарку императору! За хорошее начало». «А сокола этого, Беляя, я сам выбирал», — кричит счастливый Пётр. 

Князь Алексей Григорьевич, как всегда, рядышком, и как всегда, говорит слова, елеем на сердце ложащиеся:

– Прадед ваш, Алексей Михайлович, соколиную охоту всяким прочим предпочитал. У него в голубятнях сто тысяч гнезд имелось, чтоб охотную птицу кормить. 

– А у меня сколько? – спросил Пётр Долгорукова.

– Пока меньше. Но вот к вечеру в имение мое, в Горенки, заедем, моих голубей посчитаем. Если сложить, то…

Остерман охоту не любил, ездил на нее с царем больше по необходимости. Вот и сейчас, услышав о Горенках, он нахмурил лоб:

– Ваше величество, прадед ваш Алексей Михайлович еще любил повторять: «Сохатого бить – охота, корову доить – работа». Давайте и о корове думать. Сегодня вечером римский императорский посланник Вратиславский хотел с вами встретиться.

Восторг в глазах Петра сразу сменился тоской, словно у него зубы заныли, но тут в разговор вмешался Долгоруков:

– Вратиславскому только бы поболтать! Ты его сам можешь принять, Андрей Иванович. А у нас последние дни: хлеб поднимется – закончится охота, поля травить нельзя. 

– Последние дни, — с радостью повторил Пётр. – Вот потом уж сядем работать. А посланника римского и впрямь прими сам. 

– Но ваше величество…

Однако император уже не слышал Остермана, спешил к охотникам, спускавших гончих. А князь Алексей Григорьевич сказал ему не слишком ласково:

– Андрей Иванович, я же тебе уже обрисовал ситуацию – дай мне своего добиться. Шведы да римляне никуда не денутся, с ними всё решится. Царь уже Катьке моей улыбается. Думаю, вскорости сладим что нужно. 

Когда царь Пётр Алексеевич беседует в палатах с Остерманом, меж ними по-прежнему полное понимание и открытость. Император, между прочим, сам о Катерине Долгоруковой речь завел:

«Вчера вечером в фанты играли, пришлось с княжной целоваться». 

«Любовь у вас, ваше величество?» 

«Как Иксион, в царство мертвых из-за нее идти не готов. Она глупее Меншиковой, и на лягушку похожа».

«И память хорошая, и логика, — отметил Остерман. – Но не научилась душа трудиться, и научить этому уже сложно. Меншиков его в дворце своем от всех хоронил, князь Алексей Григорьевич в толпу затащил, оторвал от Бутурлина, Елизаветы, от умницы Сергея Дмитриевича Голицина, от Нарышкиных – от всех, кто хотел бы, чтоб внук стопами деда пошел. Неужто и вправду обвенчать царя задумал на дочери? Но вряд ли это у него получится: Пётр Алексеевич Катьку его не ценит, да и сама Екатерина вроде почти как замужем, во всяком случае, все говорят о ней и о графе Милезимо как о сложившейся паре. Любовь у них взаимная»…  

      4. 

При чем тут, скажите, любовь, если есть цели поважнее? 

В другое время князь Алексей Григорьевич был бы только рад такому зятю, как граф. Во-первых, он шурин имперского посла Вратиславского, во-вторых, далеко не беден, в-третьих, хорошо воспитан, молод… Ну, в общем, много чего в-третьих. В довесок к этому многому, отец заставал уже свою дочь и черноволосого высокого красавца в пикантных обстоятельствах.

К свадьбе дело шло, но оборвалось в ту самую минуту, когда Марья Меншикова с возвращенным ей обручальным колечком в Сибирь отправилась. 

В славном роду Долгоруковых, — а он действительно славный, о нем книги писать должно, — про Алексея Григорьевича говорили так: где у других ум, у него хитрость. Одно от другого порой отличить сложно, но можно. Хитрость скоротечна, она сегодня плоды даст, но завтра откроется.

Вернемся к Алексею Григорьевичу. 

Как ни ругал он своего князя Ивана за склонность к блуду, но совместные загулы сына с императором поощрял. В этом расчет был. Петра Алексеевича Долгоруков от дел и от света оторвал, выбора в барышнях не оставил – какие в черту на охоте барышни?! А возраст уже у монарха такой, что голые девки снятся, да Иван к ним интерес подогревает. Вечером же в Горенках – Катерина рядом. Красавица, не красавица – а где в деревне лучшую сыщешь? 

Одна беда: как ей ни втолковываешь про то, что такое настоящая лямур, а продолжает, стервоза, ослушиваясь отца, с графом своим встречаться. И сам Милезимо, когда Алексей Григорьевич прямо заявил ему, чтоб тот забыл дорогу к их дому, заупрямился: «Я люблю вашу дочь!» Ну что он, дурак, в любви понимает?! Выходить замуж за графа, когда можно за царя – разве это любовь?

С Катькой проблему можно просто решить: под замок её, пока царь за зайцами гоняется, и вся недолга. 

С Милезимо – сложнее, но тоже приятственно всё образовалось. Когда он в очередной раз подкатил к дому, вышли гренадёры, якобы не опознав его, намяли графу ребра. Шум, конечно, большой вышел: от того, что некрасиво поступили с чиновником имперского посольства, протесты объявили и немцы, и испанцы, и поляки… Все они требовали строго наказать виновных, и Долгоруков, смеясь в рукав, согласился – чего ж не наказать? Послал к Вратиславскому бригадира гренадеров с извинениями и разъяснениями: мол, если словесных извинений вам мало будет, можете устроить бригадиру любую экзекуцию. 

И пусть устраивают. Чёрт с ним, с бригадиром! Тут любовь, понимаешь! За неё не жалко императору свою голубятню отдать.

В середине ноября 1729 года Петр II собрал в Лефортовском дворце членов Верховного тайного совета и объявил, что намерен вступить в брак с дочерью князя Долгорукова Екатериной.

Мало кто, кроме, естественно, самого Алексея Григорьевича, воспринял это известие с неподдельной радостью.

Хмур был Остерман. 

Сама Екатерина плакала вовсе не от счастья. 

Дядя её, фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков, сказал якобы Алексею Григорьевичу: «Что будешь делать, когда царь вырастет и поймет то, что сейчас не домекает?»

Но Алексея Григорьевича уже несло: 

«О другом думаю. Быть мне генералиссимусом, сыну – адмиралом, сестре – обер-гофмейстериною. Столицей опять Москва станет, императора на это уговорить можно. Сейчас бы князя Ивана на цесаревне Елизавете женить, и все в одну ниточку свяжется».

Елизавета расхохоталась, услышав о подобном предложении. Как хохотала, когда Меншиков хотел женить на ней сына…

Вот они, параллели, которые уже по счету.

Да, сюда же ещё можно добавить, что обручение молодых, состоявшееся в конце месяца, совершил все тот же Феофан Прокопович. 

Брак был назначен на 19 января уже будущего, 1730 года. 

      5.

В ночь на Новый год царь поехал не к невесте, а в дом своего наставника. 

– Все последние дни ты избегаешь меня. Ты обиделся, да? – спросил он Остермана.

– Я обижен на себя, ваше величество. Я проиграл…

Впрочем, он не стал уточнять, в чем именно состоял его проигрыш. Но император, кажется, понял это и так. 

– Я не знаю, что со мной. Наверное, князь Иван налил крепкого пива, когда я согласился на уговоры Долгорукова жениться на этой… лягушке. Но венчание ещё не свадьба, так? Я готов сидеть лицом на восток, но во многом другом вправе поступать так, как хочу. 

– Так, как велит честь, ваше величество, — уточнил Остерман. – Правило гласит: «Царское слово переменно не бывает».

Пётр качнул головой, словно и ожидая такого ответа от наставника. Глаза его при этом стали печальными. 

– А ты сам человек чести?

– Стараюсь быть таким, ваше величество.

Император прошел в угол комнаты, наименее освещенный, и спросил оттуда:

– Князь Алексей Григорьевич сказал мне, что ты человека убил. Это так?

«Все верно, — с горечью подумал Остерман. – Теперь задача Долгорукова – отстранить от императора меня и всех тех, кто не хотел бы признавать в пустом человеке генералиссимуса».

– Это была дуэль, ваше величество. Я тогда учился в Йенском университете, мы выпили, дрались на шпагах… После этого я дал слово не пить и не использовать в спорах оружие. И слово это держу.

 Петр понял, что подспудно это звучит упрёком в его адрес, но не рассердился. Наоборот, подошел к Остерману, взял его за плечо:

– Не отходи от меня, будь рядом. С Долгоруковыми я что-нибудь придумаю. – Не по-детски хитро усмехнулся. – С Меншиковым же придумал.

«Ему только четырнадцать, — отметил Остерман. – Все ещё может быть. Он пока слаб, но именно сейчас и решится, наберет ли силы его душа, или останется игрушкой в чужих руках». 

– Я буду рядом, ваше величество.

Прошла неделя.

И слепой бы заметил, что всё это время император не разлучался с наставником своим Остерманом и ни разу не посетил Головинский дворец, где жили Долгоруковы. По Москве пошли смутные слухи, что свадьбе, скорее всего, не бывать, что в адрес князя Алексея Григорьевича зреет какое-то обвинение…

Но тут случилось для тех лет в общем-то обычное явление. На Москву накатилась эпидемия оспы и не пощадила в этот раз самого императора. Дети – они болеют от оспы чаще всего.

       6.

Император увядал с каждым днём. Он лежал в жару и беспамятстве, когда Алексей Григорьевич собрал у себя всю свою многочисленную родню. 

В критических ситуациях обстановка делает умными даже людей недалёких. То же произошло и с Долгоруковым. Он вдруг ясно понял: если сегодня упустит власть, завтра недруги его сомнут. Недругов ныне как никогда много – вёл себя с окружающими князь уже как тесть императора Петра II, что многим не нравилось. 

В карты игралось без азарта, без блеска в глазах, даже водка не пилась…

Стоп, кажется, похожие слова были уже в нашем очерке. Но что же делать, если все возвращается на круги своя.

Итак, Алексей Григорьевич отбросил карты и взял слово:

– Если мы потеряем влияние, нас разорвут в клочья. Мы все вознеслись при молодом императоре, и все после него покатимся вниз. Выход один: если Пётр Алексеевич не оправится от болезни, на царство надо короновать Екатерину, обрученную с императором.

– Даже если б она была не только обручена, но и венчана, наследницей престола вряд ли бы стала, — хмуро сказал фельдмаршал Василий Владимирович. – У княжны нет аргументов для царствования. Трон она может занять лишь при одном условии: если император объявит ее своей наследницей в духовной. 

– Но Пётр не в состоянии сейчас писать, а если б и был в состоянии, то вряд ли бы это сделал!

– Текст мы сами напишем, лишь бы он подписал!

 — Коль не подпишет – я это сделаю, — подвел черту под разговорами родственников князь Иван Алексеевич. – Я почерк императора могу подделать так, что никто не отличит. 

– Да, но появится вопрос, когда император мог это написать, — вновь остудил собравшихся фельдмаршал. – Последние дни от него не отходит ни на шаг Остерман, и потому прежде всего он не поверит в подлинность завещания. А с мнением Остермана посчитаются многие, если не все члены тайного совета. 

И здесь осенило Алексея Григорьевича:

– Пишем духовную в двух экземплярах. Одну попробуем все же подписать, ты, Иван, как лучший его друг, поедешь к императору, но если не получится… Нам ведь нечего терять.

Написав духовные, князь Иван тотчас отбыл в Лефортовский дворец, где и умирал государь. Говорят, он все же смог подойти к его постели, возле  которой непрестанно дежурил Андрей Иванович Остерман. Улучив миг, когда Петру стало легче, сказал:

– Ради любви…

На большее не хватило, видно, наглости. Текст духовной из кармана он так и не вынул. 

– Что? – спросил его император. 

– Что? – переспросил Остерман. – Какой любви? 

– Любил царь Иксион, а все, что я видел… Не стоит горящего колеса…

Князь Иван, слушая императора, подумал, что тот начал бредить, развернулся и вышел. Он никогда не слышал о царе Иксионе. 

           Вместо послесловия

Как думаете, куда отправили в ссылку семейство Долгоруковых?

Правильно, по тем же самым дорогам, на которых запечатлелась колея, оставленная каретой Меншикова – в Березов. За то, чтоб обладать бывшей царской невестой Екатериной, там мутузили друг друга таможенные подъячие и поручики сибирского гарнизона. 

Алексей Григорьевич умер в 1734 году, и лег в землю чуть ли не плечо к плечу со своим политическим врагом и соперником Александром Даниловичем Меншиковым. Князь Иван был колесован по обвинению в государственном заговоре.

Самой Екатерине повезло несравненно больше: прожив в Березове более десяти лет, она была освобождена по приказу императрицы Елизаветы, даже пожалована в звание фрейлины, и мало того, вышла замуж за генерала.

А как бы вместо нее поехал в ссылку в Березов… Андрей Иванович Остерман…

Но это уже другая история, хотя тоже, конечно, замешанная на любви, ибо именно любовь, как известно, правит миром.