И снова метаморфозы

Доброго времени суток.

Продолжаем цикл «Невыученных уроков», посвященных использованию ненормативного языка и соответствующих ему сюжетов в литературе от Гомера до наших дней. Сегодня мы попрощаемся с древними временами, чтоб перейти к временам может быть не старинным, но старым. И к тому же – нашим, русским временам и именам.

Забегу чуть вперед, начну как раз с русского имени. Александр Сергеевич Пушкин.

Начало 8 главы «Евгения Онегина».

“В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал…”

Остановимся пока, дальше у нас будет еще повод вернуться к восьмой главе поэмы и именно к этим строкам.

А пока – вспомним или узнаем, кто такой был Апулей, которого охотно читал Пушкин, и какое отношение он имеет к теме «Невыученных уроков».

Начну с того, с чего мы завершили предыдущий урок, – с фразы Сенеки: “Испорченная речь нравится там, где извратились нравы”.

Сотые годы уже нашего летоисчисления, правление Марка Траяна, которого римляне считали если не лучшим, то одним из лучших своих правителей, и назвали это время золотым веком – веком расцвета экономики, укрепления и расширения государства, – в него вошли земли той самой Армении, Дакии – Румынии по-нашему. А главное – внутри самого государства не было никаких потрясений.

Но в том числе и поэтому не находим мы громких имен и в литературе. Мы же уже говорили об этом, да? Взлет, апогей литературы, как правило, на изломе политических, социальных событий. А тут… Легенды и мифы древнего Рима уже отработаны предшественниками, история Эллады вышла из моды, только вот в религии существует пока небольшая разноголосица, – многобожие, язычество с одной стороны, и зарождающееся христианство – с другой. Особых конфликтов здесь пока нет. Император Траян – язычник, но он далеко не ортодокс. Христианство, христианские общины рассматривает пока как секты, не то чтобы вредные, но не совсем желательные в обществе. И в переписке с Плинием младшим…

Два слова о нем надо сказать. Плиний младший, племянник Плиния старшего, философа, политика, автора Естественной истории, был немного младше Траяна, но при императоре Домициане добился уже многого. Военный трибун в Сирии, начальник конницы, даже, должность такая была, жрец культа императора. А при Траяне он входил и одно время даже возглавлял… внимание, вот что такое язычество – авгуриатную коллегию, в которой серьезные мужи по состоянию погоды (гроза, шторма) и поведению птиц и животных (крики, высота полета, миграция) предсказывали волю богов на политические и вообще государственного масштаба события. Так вот, Траян писал Плинию, что тех, кто зовет себя христианами, назначать на госдолжности, и особенно на военные, не стоит, но преследовать их тоже не нужно, а если христианин пусть даже устно отречется от своей веры, то препятствий в карьерном росте чинить ему не надо.

Вот такая религиозная атмосфера была в сотые годы новой эры.

Писались книги, поэзия и проза, ставились театральные постановки – но все на кухонном, на бытовом уровне. Еще раз повторю: тихая, спокойная, даже немного сонная обстановка.

Траян умирает в 117 году, на престол садится его приемный сын Адриан, того в свою очередь сменяют тоже дети, племянники… в общем, члены одной семьи – Антонин Пий, Луций, Марк Аврелий. Все они продолжают политику Траяна, в честь его возводят памятники и стелы, все идет спокойно и благопристойно, и тут, как я уже сказал, среди такой же благопристойной кухонной литературы появляется роман «Золотой осел» Луция Апулея. Именно он потревожил творческий сон своей эпохи.

Апулей. Это был еще, так сказать, тот фрукт. С одной стороны, приверженец учений Платона, с другой – посвященный в Дионисийские мистерии. Мистерия тогда – это нечто вроде религиозного клуба по интересам, но поклонялись там, как понимаете из названия, богу Дионису, богу веселья и выпивки. В моде тогда был сатирион, напиток, приготовленный из клубней орхидей, в Турции его и сейчас можно встретить, называется Салеп. Так вот, сатирион вроде бы увеличивал мужскую половую силу и защищал от венерических болезней. Члены Мистерии, мужчины и женщины, были вольны в своих отношениях. А еще Апулей женился на очень богатой, но уже пожилой женщине, матери своего друга, и та переписала на него все свое состояние. Друг, бывший, естественно, побежал в суд, чтобы защитить свои права наследства, тяжба эта длилась долго…

И вот Апулей, вполне себе обеспеченный человек, авантюрист по духу, пишет роман Метаморфоза, или Золотой осел. Метаморфоза – означает превращение, в данном случае, героя в осла. Я коротко остановлюсь на содержании, прежде чем приступить к главному – почему книга названа похабной, бесстыдной, неприличной. Именно это нас ведь будет интересовать, поскольку цикл передач посвящен ненормативной лексике и пограничным с вопросами нравственности сюжетам.

Герой романа, которого зовут как и самого автора, Луций, или Люций, едет по делам в провинцию – Фессалию, которая славится тем, что там полно всякой чертовщины. Но Луций человек молодой, передовых взглядов, он не верит в колдовство, заговоры, и даже сам просит познакомившуюся с ним служанку богатого дома Фотиду использовать волшебную мазь, чтобы превратить его в орла. Девушка мазь достает, но… Но малость перепутала, и наш герой превращается в осла. Разбойники, к которым он попадает, используют его в качестве вьючного животного, перевозят на нем ворованные драгоценности – вот потому он золотой. С разбойниками же он становится участником многих приключений и слушателем их росказней. Пока, наконец, не превращается опять в человека. Эти приключения сделали его умнее и добрее.

Так почему же тогда роман назван безнравственным и неприличным? Что тогда считалось похабщиной? Может, применение обсценного, матерного языка?

Насчет языка – давайте смотреть вместе. Буду цитировать как раз те фрагменты текста, которые вызвали нарекания у читателей.

Итак, Луций (кстати, имя героя романа как и у самого Апулея, хитреца и авантюриста) пребывает в Фессалию, посещает там дом богатого Милона, знакомого с его семьей, и в первый же день заводит знакомство со служанкой, Фотидой.

Читаем за малыми сокращениями.

“Сама Фотида, опрятно одетая в полотняную тунику, высоко, под самые груди ярким красным поясом опоясанная, цветущими ручками размешивала стряпню в горшке, круговое движение это частыми вздрагиваниями сопровождая; всем членам передавалось плавное движение — едва заметно бедра трепетали, гибкая спина слегка сотрясалась и волновалась прелестно. Пораженный этим зрелищем, я остолбенел и стою удивляясь; восстали и члены мои, пребывавшие прежде в покое. Наконец обращаюсь к ней:

— Как прекрасно, как мило, моя Фотида, трясешь ты этой кастрюлькой и ягодицами! Какой медвяный соус готовишь! Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем к нему прикоснуться?

Тогда девушка, столь же развязная, сколь прекрасная:

— Уходи, — отвечает, — уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь если малейшая искра моя тебя зажжет, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе сладко трясти умею!

8. Сказав это, она на меня посмотрела и рассмеялась. Но я не раньше ушел, чем осмотрев ее всю. … Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподымают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намека на его осуществление!), если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором, грацией сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающей, бальзам источающей, — если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет.[39]

У этой было все нормально, она была пышноволоса и красива, и Луций с Фотидой сговорились встретиться поздним вечером…”

Встретились. Читаем.

“За первым бокалом последовал другой и третий, и чаша то и дело переходила из рук в руки: тут я, вином разгоряченный и не только душой, но и телом, к сладострастию готовым, чувствуя беспокойство, весь во власти необузданного и уже мучительного желания, наконец приоткрыл одежду и, показывая своей Фотиде, с каким нетерпением жажду я любви, говорю:

— Сжалься, скорей приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что, пылко готовый к близкой уже войне, которую ты объявила мне без законного предупреждения, едва получил я удар стрелы в самую грудь от жестокого Купидона, как тоже сильно натянул свой лук и теперь страшно боюсь, как бы от чрезмерного напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь совсем угодить мне — распусти косы и подари мне свои желанные объятия под покровом струящихся волною волос.

17. Без промедления, сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские…

— На бой, — говорит, — на сильный бой! Я ведь тебе не уступлю и спины не покажу. Если ты — муж, с фронта атакуй и нападай с жаром и, нанося удары, готов будь к смерти. Сегодняшняя битва ведется без пощады! — И с этими словами она поднимается на кровать и медленно опускается надо мною на корточки; часто приседая и волнуя гибкую спину свою сладострастными движениями, она досыта накормила меня плодами Венеры Раскачивающейся…

В таких и похожих на эту схватках провели мы ночь до рассвета, время от времени чашами прогоняя утомление, возбуждая вожделение и снова предаваясь сладострастью. По примеру этой ночи прибавили мы к ней других подобных немалое количество…”

Вот так. Мата нет, есть эротика, а эротика, как мы говорили ранее, это искусство. Хотя, знаете, у меня лично была крамольная мысль, что «Золотого осла» прилизывали, убрав нецензурщину, переводчики, Ермил Костров и Михаил Кузмин. Костров это сделал еще до Пушкинских времен, где-то в восьмидесятые годы 18-го столетия, сын крестьянина, учился в Вятской духовной семинарии, потом в Славяно-греко-латинской академии в Москве, прекрасно знавший латынь, делавший попытки перевести «Илиаду» Гомера, хоть и любитель выпить, но набожный человек, мог же он убрать из текста Апулея явную нецензурщину? Мог. Потом за перевод Апулея взялся Михаил Кузмин, и перевод этот считается ныне классическим. Но Кузмин тоже мог малость исказить автора, поскольку был, как представитель нашего Серебряного века, как поэт и музыкант, человек творческий и черезчур эмоциональный, с подорванной немного психикой из-за, мягко скажем, нетрадиционного отношения к вопросам любви.

Но как оказалось, и Кузмин, и Костров очень бережно отнеслись к первоисточнику – это заключение сделали и итальянские, и французские специалисты по литературе Древнего Рима. Катулл именно так писал, метафорично, с употреблением эвфемизмов, что было в общем-то ново для тех времен. И все равно текст Золотого осла воспринимался чуть ли не как покушение на нравственность, как вызов общественной морали.

Тут надо сделать значимое уточнение: так, насчет нравственности и морали, воспринималось не во времена Луция или Марка Аврелия, то есть, не при жизни Апулея, а позже, когда христианство стало побеждать в Европе, когда центры культурной жизни сместились с театральных сцен и публичных библиотек в монастыри. Место авторам, подобным Апулеям или Петрониям, Овидиям, уже не находилось, выходили очень правильные, патриотические книги о героях и властелинах – Песнь о Роланде, (Франция), Песнь о Сиде (Испания), Песнь о Нибелунгах (Германия), это где-то тысяча сотые года, – в них, конечно, язык и сюжеты отвечают высоким замыслам, они примерно такие, как в нашем «Слове о полку Игореве», там, естественно, нет и намека на обсценный язык или похабные сюжеты, так что это отдельная тема.

В России европейскую, древней Греции и Рима, литературу в те времена не знали. И не могли знать. С книжными делами у нас такое положение было. Литература, как и, допустим, технические новинки, мода в одежде, в приготовлении пищи, распространялась войнами, торговыми отношениями, миграцией населения. Русь в это время была как бы в стороне от того котла, в котором варилась Европа. Книги – да, у нас уже тоже появились. Но они имели особый характер, особое содержание. Не художественное.

Они писались, как уже сказано, в монастырях, и это были лишь книги религиозного характера, да и то с огромными ограничениями. Своеобразная цензура проявилась у нас в 1075 году, когда был подготовлен Кодекс запрещенных изданий, а потом в Стоглавом соборе 1551 года тоже появился перечень рекомендуемой и вредной литературы. Опять-таки, о художественных произведениях там не было и речи. В России с ними начали знакомство только в стенах Киевской, Московской академий, – 17 век, потом благодаря таким личностям, как Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов… Это мы все пропускаем, ибо это общая сфера истории русской литературы, мы же взяли специфичную тему, да? Тему, которую считают граничащей с пристойностью. Потому без раскачки, сразу, обратимся к Пушкину.

Как и обещал, вернемся к 8 главе «Евгения Онегина». Еще раз послушайте, уже в более полном варианте:

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.

Понимаете, да? В том числе и благодаря Апулею, «Золотому ослу», Пушкину стала являться Муза. После прочтения безнравственных приключений Луция и слишком вольного поведения его подружки Фотиды – являться муза стала. Александр Сергеевич же в свое время скажет: «Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность». Что это обозначает?
Тут есть о чем поговорить. К примеру, его сказку для взрослых «Царь Никита и его сорок дочерей» читали? Это там, где у девушек отсутствовали половые органы, а им пришла пора выходить замуж.

Скажу сразу, Пушкин ее для печати не предназначал, но…

Так, согласно стрелкам часов, пришел конец очередного нашего урока, потому объявляю перемену.

До следующего звонка! Не опаздывайте, будет интересно и познавательно!