«Я памятник воздвиг себе…»

Разговор на заданную тему.

Вот год точно не помню. День помню, а год — нет, бывает, оказывается, такое. 6 июня эта встреча состоялась, у бронзового Пушкина. Теперь вам понятно, почему я помню число, да? День рождения Александра Сергеевича. Наверное, отмечали какой-то его юбилей, поскольку известные люди читали стихи и вместе с неизвестными возлагали цветы. 

Среди известных был Давид Кугультинов, «друг степей калмык» — это как раз из Пушкина, из его классического «Памятника». Давид Никитич, естественно, «Памятник» и читал.  К моему удивлению, в сокращенном варианте. Уверен, со школьных лет вы это стихотворение помните, потому нет нужды цитировать его сейчас полностью. Но какие-то строки все же оживлю в вашей памяти: 

…Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

В этом месте чтец поставил, так сказать, точку. Передал микрофон другому выступающему, а я, тогда еще зеленый студент, на правах земляка спросил его:

— Давид Никитич, а там же еще четыре строки есть…

— Есть, — кивнул он. — Но они как-то не ложатся на весь текст, понимаешь? Как будто слова из другой песни. – И простецки улыбнулся. — Пушкин, думаю, меня бы простил. Ему бы даже понравилось, что я чего-то не понял. Он ведь человек с хитрецой был, любил загадки загадывать…

Любил, это так. По этому поводу можно много говорить о его письмах государю, Николаю I, о том, была ли его поездка в Молдавию ссылкой или командировкой от секретной службы, гадать, почему ему, неблагонадежному, дозволяли работать с закрытыми для других документами… Его прозу, поэзию, признавая гениальными, далеко не однозначно трактовали Вересаев, Лотман, Еремин, Щеголев, Шеремецкий… Даже такое небольшое стихотворение, как «Памятник», критики исследовали, можно сказать, под микроскопом, разбирали каждую фразу, каждое слово, и делали противоположные выводы. Не пришли даже к единому мнению, что это: ода себе, написанная высоким стилем, пародия на знакомого литератора, вознесшего себя «выше александрийского столпа», или просто свой вариант перевода оды Горация «Exegi monumentum»?…

Давайте попробуем сообща если не разобраться, то хотя бы погрузиться в эти споры. Авось, кто-нибудь да откроет при этом для себя что-то новое. 

Начнем с самого Горация.

             +      +      +       +

Чтоб узнать, насколько оригинал (в данном случае, текст древнеримского поэта) схож с тем, что вышло из-под пера Пушкина, познакомимся с первоисточником. За перевод этой  оды брались многие, классическим обычно считают при этом сделанный А. Фетом, но он все-таки был поэтом, и волей-неволей своим поэтическим даром мог «внести коррективы» в суть «Exegi monumentum», потому предлагаю по сути подстрочник, оставленный нам А. Семеновым Тян-Шанским. Вот он:  

Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных.

Не разрушит его дождь разъедающий,

Ни жестокий Борей, ни бесконечная

Цепь грядущих годов, в даль убегающих.

Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя

Избежит похорон: буду я славиться

До тех пор, пока жрец с девой безмолвною

Всходит по ступеням в храм Капитолия.

Будет ведомо всем, что возвеличился

Сын страны, где шумит Ауфид стремительный,

Где безводный удел Давна — Апулия,

Эолийский напев в песнь италийскую

Перелив. Возгордись этою памятной

Ты заслугой моей и, благосклонная

Мельпомена, увей лавром чело мое!

Наверняка вы уже и сами нашли схожести и параллели у Пушкина и Горация, чтоб сделать вывод: да, «Памятник» Александра Сергеевича есть вольный перевод прославленного римлянина. Но пойдем дальше. Вот строчки Михаила Ломоносова:

Я знак бессмертия себе воздвигнул

Превыше пирамид и крепче меди…

Написаны они менее чем за век до пушкинского «Памятника», и Александр Сергеевич наверняка знал о их существовании. И уж без всяких «наверняка»,  а точно он знал стихотворение Гавриила Державина, того самого, который «заметил и в гроб сходя благословил» поэтическое племя новой волны во главе как раз с Пушкиным. Так оно начинается:

 Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Металлов тверже он и выше пирамид…

Что же получается: Пушкин слямзил идею своего «Памятника» у Горация, что-то позаимствовал при этом у Ломоносова,  у Державина даже размер списал, а мы это  стихотворение относим к «золотому фонду»  его творчества?  Не так тут что-то, согласитесь. Хотя… Хотя знающие творчество Пушкина  могут при этом сказать, что сюжет «Сказки о рыбаке и рыбке» позаимствован им у братьев Гримм, «Пир во время чумы» – у Джона Вильсона,  «Сказки о золотом петушке» — у Вашингтона Ирвинга… Все так, и… И совсем не так, ибо вольный перевод — это не плагиат, не заимствование, не подражание. Это — свой взгляд на знакомый, известный всем факт, событие. Свой! А то ведь можно договориться и до того, что все мы поступаем нечестно, пользуясь в письме  алфавитом, придуманным Кириллом и Мефодием. 

Что именно свое привнес Пушкин в «Памятник» — это, может быть, тема отдельного разговора, сейчас же мы ее коснемся лишь походя, раздумывая над тем, зачем все-таки Александр Сергеевич взялся за Горация, привлекши для этого Державина с Ломоносовым.

       + + + +      
    Но сначала давайте сообща подумаем над тем, какая такая магия заключена в оде римлянина, творившего еще до наступления новой эры, что к ней, оде, были обращены взоры русских литераторов, живших и до, и во время, и после Пушкина? Державин — он ведь переводами не больно увлекался, хотя его первым литературным произведением, увидевшим свет, было стихотворение «Ироида…» — перевод с немецкого. Что еще переводил? «Федру» Расина, вот и все, пожалуй. Да, и «Памятник», конечно же. На чем был основан его выбор? Вопрос. Ломоносов — тут несколько другое дело. Он, помимо профессора точных наук, был и профессиональным переводчиком. Знакомил русских людей с произведениями Сенеки, Овидия, Ювенала, Марциала. «Рыдайте жалостно, руками бейте в груди, Парисовым судом несчастливые люди!». Это именно из Марциала, когда Парис раздумывает(судит), кому из трех красавиц отдать плод, который назовут потом яблоком раздора. И «Памятник» Горация Ломоносов переводит наравне с другими произведениями римлянина, может быть, не выделяя его для себя. Но посмотрите, что происходит потом в совершенно разные годы. Перечисляю вразнобой, не придерживаясь хронологии — тут она ни к чему. Итак, «Памятник» переводят, или просто обыгрывают в своих работах Капнист, Шервинский, Батюшков, Брюсов, Фет, Надеждин, Орлов… Бродский, в конце концов! («Я памятник воздвиг себе иной — К постыдному столетию спиной…») Скажите, много ли можно назвать произведений, которые становятся магнитом для всеобщего внимания?! «Памятник» — стал. Причина тут видится в одном: стихотворение это можно понимать и как оду (самолюбование, завышенная самооценка), и как сатиру, иронию, самокритику, если хотите. Ну не смешно ли – при жизни самому себе возводить памятник, да еще нерукотворный? 

Впрочем, «нерукотворный» — это написано именно у Пушкина, у всех других, включая и Горация, он выглядит поскромней: из меди, иных металлов… Исходя из этого, что же, можно делать вывод, что Александр Сергеевич был о себе такого высокого, просто неземных масштабов, мнения? Но тогда это обязательно отразилось бы и в целом на его творчестве, в его поступках, в его отношении  к себе. Это так и было?

               +      +      +      + 

Нисколько! Никогда! 

Для начала давайте порассуждаем безотносительно Пушкина. Кто в полном психическом здравии может о себе так написать: мол, памятник себе поставил, мол, нерукотворный, мол, я так мил всем, что ко мне не зарастет народная тропа, и все всегда будут меня знать и помнить. Кто? Трезвый, в полном здравии? Ну да, один поэт как-то сказал: «Я гений, Игорь Северянин…» Но если  строчку не вырывать из контекста, а прочесть данное стихотворение целиком, то станет понятна ирония автора, и мы улыбнемся такому его приему. 

В «Памятнике» места иронии нет. Со сцен его читают на полном серьезе и с пафосом. Поскольку, как мы сказали выше, это вольный перевод, поскольку четко указана география рождения стихотворения, то относят авторское «я» не к Горацию, а к Пушкину, конечно же. И становится как-то неловко за него, разве не согласны?  

Это если Александр Сергеевич писал сии строки именно о себе, оценивал таким образом именно свои заслуги перед человечеством. 

Но опять повторюсь:  будь такое в самом деле, мы бы знали другого Пушкина, да и вообще еще вопрос – знали бы? Разве мог бы некто, так возвеличивший себя, написать в альбом женщине такие строки: 

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальний,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Это — Пушкин. Это — о себе.  И о себе же, с горьковатой иронией, он напишет в «Евгении Онегине»: 

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет

И молвит: то-то был поэт!

Лестная надежда, и не более того, понимаете? 

И еще одна оценка, которую он дал самому себе. В письме другу, Петру Вяземскому, Александр Сергеевич пишет:

«Борис Годунов!» Трагедия моя кончена, я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».

Вот она, высшая самооценка! Понятная, по-русски сказанная.  А то — «Памятник»…

Хотите больше узнать о нем как о человеке? Примите совет: прочтите его автобиографическую и историческую прозу. Там собраны любимые его и сочиненные им же афоризмы, там размышления о грамматике, там, и нередко, он предстает перед нами сомневающимся, а значит, живым, не бронзовым Пушкиным. Один крохотный пример тому. Читатель обвиняет поэта в том, что он не в том свете, без должного почтения, показал прославленного русского генерала, и Пушкин начинает оправдываться. Мог ли снизойти до этого тот, который считал бы себя «выше Александрийского столпа»? 

Но вернемся к сути сегодняшнего  разговора.

Итак, пушкинский «Памятник» — не очередной вариант перевода Горация, не возвеличивание себя. Что тогда?  

 

           +      +      +      +

В музее «Домик Лермонтова», что в Пятигорске, работал научным сотрудником Олег Пантелеймонович Попов, человек трудной, и это даже мягко сказано, судьбы. В армию по состоянию здоровья его не призвали, в войну остался работать в музее, немцы по бумагам  провели Попова как своего сотрудника, потому после войны его ждали лагеря, слава Богу, хоть и не сразу, но разобрались, реабилитировали человека… Так вот, О. Попов имел свою версию на появление «Памятника». Он считал, что Пушкин написал пародию на заносчивого, спесивого человека с огромным апломбом, который на самом-то деле ничего из себя не представляет, но старается казаться этакой глыбой. И Попов сделал предположение, что глыба эта — скорее всего Ф. Булгарин. Каких только титулов и почестей не добыл он себе! Действительный статский советник, писатель, журналист, критик, издатель, кавалер иностранных орденов, а еще — офицер наполеоновской армии, воевавшей с Россией. Но умел этот тип приспособляться к любым обстоятельствам, заводил нужные связи, лично от императора получал ценные подарки… Самоуверенный и напыщенный гусь, считавший себя самым талантливым писателем империи. Мало того, в своей «Северной пчеле» он поместил оскорбительную статью о Пушкине, высмеивая его родословную. И Олег Пантелеймонович Попов предположил, что именно от имени этого чванливого господина надо читать «Памятник». 

Версия вполне жизненна. 

Но есть еще одно предположение. 

В политических и литературных кругах того времени был весьма известен родственник А.В. Суворова граф Дмитрий Иванович Хвостов. В отличие от Булгарина он был абсолютно безвреден, миролюбив, но благодаря протекции, крутым связям решил, что с таким багажом можно покорить поэтический Олимп. Так получилось, что по молодости лет он написал пьесу, довольно посредственную. Но, как это иногда бывает, увидевшую свет на сцене, и мало того, на премьере присутствовала сама императрица. Информация о спектакле попала в газеты благодаря именно императрице, но это уже было неважно. Хвостова, что называется, понесло. Он пишет ряд пьес, которые, впрочем, уже не ставятся, берется за переводы, пробует сочинять басни, оды, пишет поучительные статьи о том, что есть поэзия, без зазрения совести называет себя русским Эзопом, русским Расином, русским Буало… Не существовало в России событий, на которые бы Хвостов не откликнулся стихом или прозой.  В общем, налицо присутствовала такая болезнь, как графомания. Дело дошло даже до того, что Дмитрий Иванович взялся составить   эталонный свод правил «современным и грядущим российским стихотворцам» и хотел представить этот труд как академическое издание. Над ним потешались,  писали эпиграммы, в том числе и Пушкин писал, но Хвостов не обижался и продолжал творить, выпуская труды свои в книгах и альбомах за свой счет, благо, был не беден.  Если желаете, вот малый  образец его творчества:

Где взял я доблесть чувств простую,

Где почерпнул любовь святую?

Отселе возношусь в эфир,

С глубоких бездн несусь на горы,

С долин бросаю к солнцу взоры,

В единый миг объемлю мир.

Дмитрий Иванович взялся выпускать нечто вроде антологии русской поэзии, и включил в нее, конечно же, в первую очередь все свои вирши.  Он выпустил четыре собрания своих сочинений: четырех, пяти и семитомник. Последний был отпечатан в 1834 году и содержал… Да, вы правильно догадались: содержал свой «Памятник»: 

Восьмидесяти лет старик простосердечный,

Я памятник себе воздвигнул прочный, вечный:

Мой памятник, друзья, мой памятник альбом…

Альбомами он называл книги своих стихов. 

Судя по дате, Пушкин свой «Памятник» написал в 1836 году. Так почему бы и не предположить, что это — очередная эпиграмма на Дмитрия Ивановича Хвостова? Хвостов после выхода семитомника тихо скончался, именно потому Александр Сергеевич деликатно отложил  стихотворение в свой архив и не стал его публиковать. Нашли «Памятник» Пушкина уже после его смерти, и вопросы, зачем он был написан, от чьего имени надо его читать, остались без ответа. 

P. S. 

Да, в заключение  привожу последнее четверостишие «Памятника» Пушкина, о котором критики и тогда, и до сих пор ломают копья.  И у вас есть свои соображенья? 

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.